Вдоль по жизни с микрофоном

Рейтинг:   / 3

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Скорик Любовь Трофимовна

Просмотров: 6562

2009 год, Выпуск № 4

С цирком у меня отношения сложные. Так уж вышло, не сложились. В детстве туда не хаживала: росла в такой глухомани, куда циркачам – не путь. В юности тоже как-то мимо цирка проскочила: учёба и работа разом, не до развлечений было. Так ни разу манеж во всём блеске предо мной и не предстал. То есть, вовремя не распознала, что он есть такое – этот самый цирк. А после пришлось увидеть его сразу с изнанки, заглянуть в самое непрезентабельное цирковое закулисье. И это для меня стало настоящим шоком.

Я должна была знакомить радиослушателей с каждой новой цирковой программой, то есть с каждым приезжающим к нам коллективом. Я являлась в цирк в день премьеры, с утра. Мне разрешалось быть там сколько угодно, заглядывать куда угодно, смотреть что угодно. Только – не мешать! Всем было не до меня. В этот первый день на новом месте здесь творилось вавилонское столпотворение. Обязательно обнаруживалось, что чего-то (конечно, самого важного!) нет – оставили в поезде, потеряли или сломали. Что-то спешно восстанавливали – сколачивали, собирали, сооружали и тут же опробовали на манеже. Разминались, репетировали. Озабоченно говорили, что простудилась в дороге и кашляет теперь обезьяна Роза. Осведомлялись, снимут ли к вечеру гипс у акробата Германа. Радовались, что вроде залечили зуб клоуну Гоше и он наконец-то уснул.

В каждой программе неизменными оставались лишь цирковые стены да манеж. Всё остальное замещалось: люди, животные, номера. Богатырей-силовиков сменяли лилипуты, слонов – тигры, летающих акробатов – лихие джигиты, шпагоглотателя – человек-невидимка. Однако в чём-то цирк оставался неизменным. Я – не о блеске манежа – о другом.

Каждый раз я попадала в абсолютно особый, ни с чем не сравнимый мир. Здесь всё вершилось по своим собственным законам. Даже, кажется, иным, чем за цирковыми стенами, был общественный уклад: то ли ещё первобытная община, то ли уже вольная коммуна. По крайней мере, семейную ячейку – основу нашего общества – разглядеть тут было непросто. Если навстречу шёл человек, обвешанный и облепленный детьми всех возрастов, это вовсе не значило, что я встретила многодетного отца. Это просто значило, что вот у него уже закончилась репетиция, а у родителей этой мелкоты она только начинается. И дама в гимнастическом трико, часами гоняющая бедную девчушку по сцене, совсем не обязательно жестокосердная мамаша в воспитательном порыве. Просто рождается новый номер с принятой в него юной актрисой. А взять в свой номер – это больше, чем удочерить.

Мне становилось всегда лихо от внутрицирковой атмосферы (той, что – в буквальном смысле). Тут густо пахло хлевом, потом, столовой, почему-то непроходящим Новым годом. Доминировал же в этом букете ароматов запах навоза. Помещение никогда, даже летом, не проветривалось, чтобы избегать сквозняков. Нет, не детей оберегали – они-то привычные, здешние. Берегли животных. Вот на них, этих импортных (по большей части африканских) неженок и дунуть не моги. Их помещали в самом центре закулисного пространства, где потеплее. Часто туда же в поисках тепла перекочёвывала и ребятня. Конечно, всякие очень уж клыкастые и когтистые артисты почивали отдельно, в персональных клетках. А с остальными четвероногими можно было и поиграть, и уснуть в обнимку, согреваясь друг о друга.

Вот кого – цирковых детей – мне было жуть как жаль. Вечные переезды, жизнь табором, спаньё вповалку со зверьём – что это за детство? Да и было ли оно у них вообще? С первых лет жизни вокруг – яркие шары, обручи, пирамиды скакалки. Но это – не игрушки, это – реквизит. С ним не играют, с ним репетируют и выступают. Смотришь – совсем ещё кроха, а ловко перебрасывает с руки на руку несколько шариков или карабкается на пирамиду, собственноручно сложенную из разноцветных кубов. Вчера – просто так, для забавы. Сегодня – по приказу взрослых, ещё и ещё, до бесконечности. Уже не принимается во внимание «не хочу!» Надо – и всё! А завтра, глядишь, спешно наряжают кроху и на манеж выталкивают: «Ты только старайся, у тебя получится! Видишь, у дяди гипс не сняли. Нельзя же в гипсе!»

Впрочем, отчего же нельзя? В цирке, как я поняла, можно всё. Несколько раз такой фокус лично наблюдала. Как-то джигит однорукий по манежу гарцевал. К другой его руке (что она у него загипсована, из зрителей знала только я) была ловко прилажена большая кукла, означающая малое дитя. Очень получилось эффектно! Зрители были в восторге. В другой раз с откровенно загипсованной ногой вышел на арену клоун. Я-то знала, что накануне он неудачно спрыгнул с пони. Другие же думали, что это – такой прикол, творческая находка. Клоун смешно прыгал на одной ноге, другую же ругал, жалел, гладил, пытался целовать. Все покатывались со смеху. Громче всех хохотал сам клоун.

Я вообще сомневаюсь: можно ли было отыскать в цирке человека, обходившегося без травм. Были они (по крайней мере, в те времена) делом обыденным и привычным. Все эти пирамиды, канаты, трапеции, шары, обручи, разумеется – слоны и медведи –требовали постоянных жертвоприношений. И – получали их. Должно быть, больше всех страдали дрессировщики.

Я брала интервью у знаменитого Вальтера Запашного. В цирке, как всегда, – жара и духота. Из одежд на дрессировщике – лишь трико. По цирковому уставу всякое другое одеяние было обязательным лишь на манеже. Я же, взглянув на легенду цирка вблизи и, что называется, «без покрывала», видимо не вполне тактично ахнула или даже вскрикнула. И потому, должно быть, мой собеседник счёл необходимым посвятить меня в историю происхождения многочисленных шрамов, покрывающих его тело. Говорил о них легко, без тени драматизма и даже с лёгкой иронией.

Из его рассказа выходило, что любимые его тигры («полосатики-матросики»), чьих лап это дело, тут вовсе и ни при чём. Во всём виноват он сам. То неосмотрительно повернулся к своему четвероногому партнёру спиной, а тот обиделся. То вошёл в клетку слишком перевозбуждённым, и это состояние передалось чуткому животному. То спровоцировал своего любимого «матросика», когда в конце выступления слишком крепко обнял его. А тот, видно, решил проявить ответные дружеские чувства, да вот малость переборщил. А так – всё прекрасно. И профессия у него – лучшая в мире, и животные, его подопечные, – просто чудо.

Да, давненько уж не бывала я (слава тебе, господи!) в цирковом закулисье. Наверное, там что-то изменилось, не могло не измениться за столько лет. Умом-то я это понимаю. Однако всякий раз, когда с каким-то ребёнком вынуждена пойти на представление в цирк, мне там бывает очень грустно. За блеском манежа и бравурными маршами передо мной неизбежно проступает знакомая мне изнанка. Знаю: кто-то вышел на арену с температурой (ведь у них это – не уважительная причина). С кого-то только что сняли гипс, а кому-то его обязательно наденут. И клоун – чего он так громко смеётся? У него же непременно болит зуб или подвёрнутая нога. Недаром же вон – такие грустные глаза…

Должна покаяться. Однажды чёрной неблагодарностью отплатила верную службу своего собрата: подло предала и даже бессовестно оклеветала мой родной микрофон. Вот при каких обстоятельствах.

Мудрецы-начальники назначили открытие персональной выставки художника Виктора Зевакина на 4 часа 8 марта. Тогда этот день ещё не был выходным, однако послеобеденное время всюду почти официально проходило под проникновенные здравицы и звон бокалов. 4 часа – самый разгар торжеств. Из-за праздничных столов выходить – противоестественно, выше всяких сил. Само Большое начальство на открытие не явилось. Опаздывали и художники. Порядком припозднившись, они явились одной дружной компанией, радостные, возбуждённые, явно только что от застолья. В их содружестве женщин тогда не наблюдалось, однако это было и не важно – зато был повод.

Мы с моим микрофоном – на боевом посту, давно наизготовке. Слава богу, началось! Записываем. Говорят в основном соратники виновника торжества, его собратья по цеху. Перебивая друг друга, горячо продолжают обсуждать то, что, видно, не успели там, за столом. Часто теряя основную тему, забывая, зачем собственно здесь. В основном – о наболевшем: что нет мастерских, негде выставляться, что кистями из последней полученной партии – только сортиры раскрашивать…

Наконец кто-то вспомнил и про именинника. Выступление обещало быть торжественным, по крайней мере – судя по началу:

– Что можно сказать про Виктора Зевакина? Очень и очень многое. Он, конечно, пьяница и болван, этот Витька. Да что там, если честно, последняя он скотина. Но (далее – воздев руки к небу, с придыханием) – он Художник от Бога! А всё остальное – фигня!

Кажется, финальным было другое слово.

Вероятно решив, что этим всё сказано и больше рассуждать не о чем, художники с достоинством удалились. Должно, быть туда, откуда явились. Я тоже поторопилась, чтобы поспеть хоть к финальным тостам. Успела! А, ладно, передача только завтра вечером, сегодня уж ничего делать не буду, начну с утра.

Однако с утра суровый руководящий телефонный звонок смешал эти мои планы. Звонил Самый культурный большой чиновник.

– Это вы вчера записывали открытие выставки Виктора Зевакина?

– Да, я.

– Передача уже готова?

– Нет ещё.

– Не готовьте пока. Подождите, сейчас я подъеду послушать запись.

По тону чую: руководящий дядя уже в курсе вчерашнего. Даже, кажется, у него уже и оргвыводы готовы.

– Не получится послушать, – говорю, – не вышла у меня запись. Микрофон отказал.

– Как это «не вышла»? Почему « отказал»?! – в голосе сквозь начальственное негодование сквозит явное облегчение. – Так что же, передачи не будет?

– Нет, не будет, – удручённо говорю я. – Техника у нас старая, ненадёжная. Случаются, к сожалению, такие вот досадные срывы.

А напрасно я оклеветала тогда своего трудягу-микрофон. Всё-то он в тот день записал доподлинно. Не его это дело – разбираться, кто и что сказал…

Каких только слов не слышал на своём веку мой верный друг! Весёлых и грустных, искренних и лицемерных, мудрых и попросту дурацких. Он вынужден был вбирать их все, без разбору. Это мы с ним уже после отфильтровывали какие-то, чтобы уберечь бедных радиослушателей. От таких вот, к примеру, призывов и лозунгов, произнесённых с высоких трибун высоким начальством:

– Отдадим себя родному краю целиком, до последнего издыхания!

– Лучше, товарищи, перебдеть, чем недобдеть!

– Пора в конце концов принимать девственные меры!

…Сказочно богата гастрольная театральная афиша тех лет. Сегодняшние театралы могут не поверить, но в те годы буквально каждое лето кузбассовцев угощали выступлениями какого-нибудь прославленного столичного театра, а случалось – и двух. Одно их перечисление может вскружить голову и захватить дух. У нас гостили Большой и Малый Академический, «Ленком» и «Современник», Пушкинский и на Малой Бронной, Ермоловский и им. Маяковского. Встреча с каждым из них – особая незабываемая песня, огромный подарок судьбы. Мой микрофон вобрал в себя и сохранил голоса Владимира Самойлова, Иннокентия Смоктуновского, Марка Захарова, Николая Караченцова, Валерия Золотухина, Евгения Евстигнеева, Владислава Дворжецкого и ещё многих великих.

Он же, мой верный друг микрофон, сберёг и незатейливые бесхитростные откровения степенного деда Федота, и поучения всезнающей осмотрительной Сафонихи, и категорические суждения про нашу жизнь острой на язык шустрой Клавки, и жалостливую историю любви, что поведала мне Нюрашка из любимой моей Шалаевки. Я встретила их однажды в своих вечных скитаниях по свету. Они открылись мне, рапахнули душу. И теперь остались со мной навсегда, став героями моих рассказов.

От колдовских уз телевидения не просто и не быстро, но всё же я освободилась. Однако свободным человеком не стала – сегодня в других цепях. Победил-таки тот самый коварный микроб сочинительства, что гнездился во мне, изводил, не давал покоя. Окончательно победил – приковал к столу.

Годы на телевидении вспоминаю не просто с удовольствием – с каким-то восторгом. С этим могу сравнить разве только работу над новым рассказом. Когда – взахлёб, чтобы – никого и ничего больше. Кстати, осталась у меня с «телевизионных» времён одна тогдашняя привычка. Порою вдруг за ночь подробно разгляжу во сне и весь сюжет от начала до конца, и всех героев, и тайные ниточки, их связывающие. Весь рассказ целиком увижу, как некогда видела будущую свою телепередачу. И тогда, прежде чем взять ручку и сесть за стол, мне хочется поклониться телевышке – благо её видно отовсюду.

Да, ручка теперь – моя госпожа. Я – её верный раб. Но и дружище микрофон вовсе расстаться со мной не пожелал. За долгие годы нашего неразлучного сосуществования он, кажется, врос в меня, стал моим внутренним дополнительным органом. Вроде личного контролёра-цензора. Ведь каждое написанное мною словечко своим чутким натренированным внутренним ухом придирчиво, на сто раз, со всех сторон прослушает, выверяя. Чтобы живым оно было, это слово, не чахлым, к месту поставлено и звучало бы на собственный лад.

[Л1]Тобы он