В Россию. Записки беженки

Рейтинг:   / 21

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Лариса Чудинова

Просмотров: 6867

2009 год, Выпуск № 5

90-е годы двадцатого века, Киргизия

Моим дедушкам и бабушкам достались первая мировая война, революция, гражданская война, репрессии, которые называли сталинскими.

Дед, Чудинов Тимофей Дмитриевич, после революции воевал в партизанском отряде. Бабушку, его жену, пытали колчаковцы. Её звали Татьяна Павловна, в девичестве Плеханова. Отец мой (1913-го года рождения) был мал, но на всю жизнь запомнил, как пришли к ним в дом люди, как они допрашивали и избивали его маму. А в 1938 году деда арестовали, объявили «врагом народа», так он и погиб в лагерях. Можно сказать, за что боролся, на то и напоролся. После смерти Сталина деда посмертно реабилитировали.

Мои родители пережили гибель своих родных на войне и в Гулаге, голод и нужду. У мамы несколько старших братьев погибли в первую мировую войну. Имя мамы – Мария Степановна, в девичестве Губанова, 1908 года рождения, родом из Тамбовской губернии, деревня Яблоновка. Первый муж мамы, Одинцов Василий, пропал без вести во вторую мировую войну.

Когда отец был отчислен из университета, как «сын врага народа», невеста отказалась от него.

На мою долю также достались внешние потрясения, и пришлись они на старость. Явилась новая демократия, все разрушила и перемесила и по последствиям оказалась похуже войны.

История убеждает нас, что эти потрясения неизбежны, они повторяются снова и снова, никакие учения, предсказания и мудрые вожди не помогают. Когда перемалывающий поток событий выбрасывает на берег, малость отдышавшись, пытаешься понять – почему ? Откуда взялась эта лавина и за что мне синяки и шишки ? Если даже покажется, что понял причины, следующей лавины не избежать.

Как тут обойтись без понятия «Бога» ?

В начале правления Горбачева ко мне подошла новая лаборантка и спросила: «Как Вы собираетесь перестраиваться ? Мы на парткоме будем заслушивать всех ИТР по этому вопросу». Эта дама была переведена в лабораторию с инженерной должности, являлась членом парткома и в анкетах писала, что у неё «незаконченное высшее образование» - имея в виду три курса брошенного института. Отец её работал на нашем заводе начальником участка.

Вопрос и тон меня удивили, но я постаралась удержаться от резкого ответа. Впрочем, в дальнейшем она держалась без партийных заскоков, наверно окружающие разъяснили ей всю их неуместность.

По поводу перестройки ходили всякие анекдоты и неприличные частушки. Вот один из анекдотов.

Собака рассказывает о перестройке: «цепь удлинили на метр, чашку с едой отодвинули на два метра, зато выть и лаять можно сколько угодно».

В партком меня не вызывали, но пришлось «изучать» выступления и речи Горбачева, т.е. зачитывать по газетам его несбыточные планы и проекты, например, о взаимном разоружении России и Америки (имелось в виду ядерное оружие). Усаживались в одной из лабораторий, и кто-нибудь читал вслух эти многословные пустозвонные речи из оперы «если бы да кабы».

Чем дальше, тем больше Горбачев вызывал недобрые чувства. Можно было оторопеть, глядя, как раз за разом предаются (или продаются?) интересы страны и как быстро идет дело к её развалу. Могут сказать, что виноват не он, а другие. Нет уж, взялся за руль, так отвечай за последствия. Да он и не ответил ни за что, соломки подстелил себе.

Русские возмущались. Крымские татары, немцы и киргизы были довольны и радовались, ждали для себя хороших перемен.

Повезло только немцам. Гельмут Коль, великий политик, сумел не только объединить Германию, но и вернул историческую родину всем советским немцам, а их, наверно, были миллионы.

Помню, что в советское время печатались материалы о разногласиях и спорах по поводу немецких национальных округов, или может они иначе назывались, - одним словом, местах компактного проживания советских немцев. Одни округа, давно обжитые и благоустроенные, у немцев отнимали и взамен давали новую территорию, экологически неблагополучную. Конечно, это не нравилось и нашим немцам, и Германии, оказывающей экономическую помощь таким округам. Перед развалом Союза Германия перестала спорить и помогать, а просто решила забрать к себе всех немцев.

Без лишних деклараций, продуманно и организованно совершилось это великое переселение. Немецкое государство помогало каждому переселенцу, не просто кинув ему какие-то деньги, а всей организацией их обустройства и натурализации в новой стране. Об этом мы знали из писем знакомых и друзей, уехавших в Германию.

Немцев очень много было и в Майли-Сае, в нашей лаборатории половину коллектива составляли немки. За несколько лет все они с семьями уехали в Германию. Готовясь к отъезду, изучали немецкий язык, делали необходимые документы, продавали вещи и квартиры. Мы, не немцы, смотрели на эти приготовления, немного завидовали и думали: «А у нас есть Россия».

Те немцы, кто уехал первыми, писали и звонили, рассказывали, как устроились, торопили собиравшихся. Не знаю ни одного немца, кто остался бы в Майли-Сае, и не знаю ни одного, кто вернулся бы назад в Майли-Сай.

Крымские татары в подавляющем большинстве тоже уехали – в Крым, но им конечно было сложнее, чем немцам, и некоторые вернулись назад. Крым не Германия.

Русские оказались в самом плохом положении. Киргизия начала дискриминацию русских, Россия отталкивала их от себя, не помогая, а часто препятствуя их возвращению на историческую родину. Многие из уехавших в Россию вынуждены были вернуться – кто не смог устроиться, кого вынудила миграционная служба по бюрократическим поводам; они попадали в ещё худшее положение, и мало у кого хватало сил и средств на новую попытку вырваться. О многих вернувшихся мне рассказывал муж, стараясь умерить моё стремление в Россию (он-то весь город знал – работал в БТИ), некоторых я сама знала и слышала об их мытарствах от них самих.

Киргизы с энтузиазмом объявили свою независимость. Один пожилой киргиз в автобусе сказал мне: «Раньше нас Москва сосала, а теперь мы заживём…». Я ему ответила: «Погодите, заграница вас не так высосет, под ногами вглубь на километр всё высосет». Он замолчал.

Свою независимость Киргизия в Майли-Сае начала с распродажи станков и оборудования. Узбеки купили и вывезли чесальный станок из быткомбината, теперь киргизы возят свою старую вату расчесывать в Узбекистан. Закрывали детсады и распродавали их мебель и оборудование. В больнице был генератор автономного энергоснабжения – куда-то сплавили. Да я мало что знаю об этих распродажах, не обращала внимания, своих проблем хватало, к тому же все это делалось закрыто, по своим.

Наш завод тоже активно распродавал оборудование. К 1997-му году из десяти пропитмашин осталась одна, наверно для того, чтобы завод числился действующим.

Главный инженер Худякин и главный механик Кочкаров уехали в Россию и увезли с собой значительную часть оборудования с участков стеклопластиков и кремнийорганических трубок. Как это оформлялось, не знаю. Пропитмашины эскапонового участка скорей всего разобрали на месте, чтобы вытащить медную обмотку сушильных шахт.

Сырьё, ранее завозившееся из разных республик Союза, перестало поступать. Возникли новые границы, таможни и поборы на каждом шагу. Рвались экономические связи, завод практически остановился. Время от времени делали понемногу липкую ленту из старых запасов сырья. По службам составляли графики выходов на работу, каждый выход надо было обосновать в служебной записке на имя директора. В неделю каждому работнику доставалось 1-2 выхода, в остальные дни был неоплачиваемый простой. На год раньше положенного срока женщин с возраста 54 года отправляли на пенсию – это положение действовало до осени 1997-го года.

Ко всем политическим и экономическим катаклизмам присоединились катаклизмы природные. Особенно досталось нашему городу, расположенному в горах, а в городе –нашему заводу. Наш завод стоял на берегу горной реки между близко сдвинутых гор. Основная часть города расположена ниже завода, вниз по течению реки, выше завода находятся три поселка, относящиеся к городу – Карагач, Сары-Бия и Кугай. Вдоль реки проходит единственная дорога, связывающая эти поселки с городом. За верхними поселками находился горный тупик.

Однажды весной (кажется, в 1993-м году), придя на работу, мы услышали, что оползень перекрыл реку за заводом, образовалось озеро и затопило примыкающий к заводу поселок Карагач. Пошли смотреть. Действительно, местность не узнать, исчезли одноэтажные строения, а двухэтажные дома оказались наполовину в воде, вплоть до второго этажа. К счастью, обошлось без жертв, а добра немало погибло.

Река пробила себе дорогу, но озеро долго не уходило. Вскоре второй оползень, напротив первого, на другом берегу, перекрыл дорогу, ведущую к верхним поселкам. Огромная масса рыхлой свежеперевернутой земли надвинулась до самой реки, как бы стремясь соединиться с первым оползнем на другом берегу. Подойдешь поближе к этой массе – слышишь шорох и потрескивание и замечаешь, что она медленно движется – после резкого обвала продолжается незаметная подвижка. Участок дороги с полкилометра длиной разломало, сдвинуло к реке, завалило земляной горой второго оползня.

Жителям поселков Сары-Бия и Кугай, чтобы попасть на работу или в больницу, приходилось пешком перебираться через свежую насыпь оползня. Три человека погибли при внезапных подвижках оползня, когда переходили через него. Двоих потом откопали, одного так и не нашли. Моя подруга Тамара Аликберова живет на Кугае, и также рисковала жизнью каждый день.

Следующей весной ещё два оползня вблизи завода, теперь ниже по течению реки, окончательно заключили завод как бы в ловушку. Эти два оползня были похожи на предыдущие: так же располагались по разным сторонам реки напротив друг друга. С левого берега реки образовалась огромная земляная насыпь, уничтожив большой участок основной дороги, с правой – разломало подъездную бетонную дорогу к Изолиту, всю местность покорежило, и с нависающих гор постоянно сыпались камни.

Теперь и нам, живущим в нижней части города, приходилось пробираться на завод пешком через оползень. Камни падали и проскакивали через дорогу, по которой мы шли, иногда и большой валун с грохотом скатывался на дорогу. Идешь и всматриваешься, и вслушиваешься, заметив и услышав катящийся с высоты камень, останавливаешься и ждешь, чтобы он прокатился. Возвращаясь с работы, так же напряженно проходили участок камнепада – с полкилометра, затем, уже спокойнее, перебирались через расселины. Всё – мы в безопасной зоне, сегодня остались живы.

На заводе установили прожекторы, направленные на гору, и вели круглосуточное наблюдение за прилегающими горами. Обычной работы почти не было, занимались чисткой и уборкой в цехах и на территории. Существовал приказ: в случае опасности – спасать оборудование и тушить пожары. Пожары могли возникнуть при повреждении больших емкостей с бензином и керосином, расположенных на верхней площадке завода под горой, как раз над лабораторией. Лаборанты шутили, что будут спасать только аналитические весы, не потащишь же разрывные машины или термобарокамеру. И в шутку, и в серьез говорили, что если на нас обрушится гора, то не надо будет тратиться на похороны.

Несколько раз трясло. Одно землетрясение было таким сильным, что попадали полки и склянки, много лабораторной посуды разбилось, а с потолка в нескольких местах отлетела штукатурка. Дома, в квартире, появились две большие трещины, я заделала их алебастром, замешанном на яичном белке.

Чаще всего эти стихийные бедствия приходились на весеннюю пору. Несколько весен жили как на пороховой бочке, особенно находясь на заводе.

Как-то Господь помиловал, не обрушились горы непосредственно на завод, а только вокруг него, иначе и не спасли бы ничего и сами бы не спаслись.

И в заключение всех этих бед вдруг начала бежать вода прямо с вершины горы напротив эскапонового участка, целая река, грохочущая камнями. Казалось, переполнилась какая-то чаша. Все смотрели и гадали – откуда она взялась? Зрелище было удивительное и жутковатое. Поток не ослабевал несколько дней, подмывая соседнее хвостохранилище. Какой-то десяток метров и речка Майли-Су отделяла его от эскапонового участка.

Одной ночью вода дорвалась до завода, залила первый этаж эскапонового участка и снесла механический и транспортный участки. Слава Богу, что на заводе обошлось без человеческих жертв, а по городу они были. На Бедре-Сае оползень накрыл дом ночью, и восемь человек, находившихся в нём, погибли.

В 1996 году, в последний год моей работы на заводе, муж лежал в больнице с сердцем в июне и в августе, а в октябре попал в реанимацию с тяжелейшим инфарктом. Мой день был расписан по минутам. Нужно было управиться на даче, сготовить еду для мужа, рекомендованную врачами и ехать в больницу кормить и обихаживать мужа. Пробивалась через запреты к нему в реанимационное отделение, сама кормила, протирала, подавала судно и ставила клизмы. Медсестер и сиделок он стеснялся и ждал меня для этих процедур. Недели через две ему разрешили вставать и потом перевели в терапевтическое отделение, там он ещё месяц находился. Заканчивались мои отпуска – и трудовой, и без содержания, надо было ещё и на работу ходить. 1996-й год оказался тяжелым неимоверно. Ещё повезло, что в реанимации его лечила врач Дыйкенбаева, недавно приехавшая из России – там она училась и работала. В основном её заслуга в том, что Павла тогда удалось спасти.

Летом 1997 года я ушла на пенсию. Ушла с чувством облегчения, радуясь, что буду подальше от оползней и камнепада. Дома было поспокойнее, наш жилой район располагался в более безопасном месте. Да и в последние годы была уже не работа, а одно расстройство – простои, разорение завода, и от зарплаты осталось одно название, к тому же, постоянное напряжение от нависшей опасности.

Когда дорогу снова проложили после оползней, и начал ходить по городу автобус, я ездила иногда к подруге на Кугай, и каждый раз в окно автобуса рассматривала свой бывший завод. Ни разу не видела там какого-либо движения людей или машин, или дымка из труб. Только тишина и безлюдье, а в реке, огибающей завод, застрявшие покореженные металлические и бетонные конструкции.

После объявления независимости Киргизия стала называться «Кыргызстан», и киргизские ученые требовали, чтобы никто не говорил «Киргизия», «киргизы», а только «Кыргызстан», «кыргызы», так как от изменения одной буквы в названии может исчезнуть целый народ, и приводили примеры таких исчезнувших народов. Русские отбивались, заявляя, что киргизы тоже не называют русских «русские», а говорят «орус». Если не хотите оскорбить национальные чувства, не говорите «Киргизия», «киргиз», так же, как нельзя говорить американскому негру, что он негр.

По примеру России, поменяли деньги, напечатали «ваучеры», названные здесь по другому, выпустили акции и начали приватизацию жилья и некоторых предприятий. Двести рублей обменивали на один сом. В настоящее время один сом стоит семьдесят российских копеек.

«Ваучеры» можно было продать на рынке, приобрести на них акции или использовать на оплату приватизации жилья.

Насчет акций меня просветила командировочная из Ачинска, Левченко Тамара Александровна, приезжавшая за липкой лентой. Она сказала: «Никто с вами не будет делиться прибылью». Я ей поверила и никаких акций брать не стала. Часть «ваучеров» своих и мужа потратила на приватизацию квартиры, остальные продала на базаре какому-то киргизу. Некоторые мои знакомые приобрели акции и, насколько мне известно, никто не получал никаких дивидендов.

Один человек в нашем городе (Эпов Новомир Иванович), скупив ваучеры, приобрел на них акции, то ли горнорудных, то ли энергетических предприятий. Жил он один, и когда внезапно умер, его родные так и не нашли этих акций. История с его смертью была темная и неприятная. Наверно, эти акции имели какую-то ценность.

По оставшимся счетам советских сберкнижек производил выплаты «ликвидатор Эмиль» - так его называли, фамилии не знаю. Его кабинет находился в доме у кинотеатра. Свои небольшие сбережения мы с мужем успели снять со сберкнижки, когда Киргизия отделялась от Союза. С ликвидатором пришлось столкнуться, когда мы получали вклад со сберкнижки умершего друга мужа, по просьбе его дочери Лены Михалевой, жившей в Казахстане. Она прислала доверенность, и было неудобно отказать ей в хлопотах. А похлопотать-таки пришлось немало. Приедешь к ликвидатору – чаще всего кабинет закрыт, а если он на месте, то нет денег. Телефон у него отсутствовал. С год тянулась волокита, наконец ликвидатор заявил, что выдаст нам 2000 сомов вместо 2900, а если мы не согласны, то совсем ничего не получим. На моё возмущение он спокойно ответил: «Жалуйтесь хоть президенту». Я слышала, что ликвидатор часть вкладов прикарманивает, и объясняет: это для верхнего начальства. Пришлось согласиться. Пока мы с мужем были в его кабинете, не оставляло чувство какой-то опасности. Деньги мы сразу отправили Лене в Казахстан, она была довольна и благодарила нас в письме.

Прошло года два, мы уже подзабыли об этом деле, и тут ликвидатор Эмиль напомнил о себе. Весь город говорил об этом трагическом происшествии – ликвидатор Эмиль со своим напарником, тоже киргизом, убили своего кредитора, чтоб не возвращать долга. Сначала они уговорили кредитора поехать с ними в райцентр, якобы, чтобы получить там деньги. Выехав за город, убили и закопали его, как говорят, ещё живым. Это видели какие-то дети, и преступление быстро раскрылось.

Фамилия погибшего – Зубенко.

Вот с таким ликвидатором пришлось пообщаться. Не зря он вызывал во мне ощущение опасности – наверно, ему хотелось и нас убить, чтоб не отдавать деньги.