В Россию. Записки беженки

Рейтинг:   / 21

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Публицистика

Автор: Лариса Чудинова

Просмотров: 6877

2009 год, Выпуск № 5

Машина взбирается все выше в горы. Повезло нам с этим такси -хорошая иномарка, главное, в салоне не воняет бензином. Ехать восемь часов по горной дороге до Бишкека, там передышка два дня - у знакомой, а дальше трое суток поездом до России. Я еду в Россию!

Сама не ожидала от себя такой отчаянности. Прощай, Киргизия, так и не ставшая за сорок лет второй родиной. Здесь я отработала на Изолите тридцать лет, здесь вышла замуж, родила и вырастила двоих детей, здесь похоронила мужа в прошлом году и осталась одна - дети к тому времени давно жили в России.

Раньше, в советское время, можно было жить и в Киргизии неплохо. Но что началось после развала Союза - череда ужасов. Все друзья и знакомые разъехались, муж после нескольких инфарктов и инсультов умер, и мне для общения остались две старушки из нашего дома, обе старше меня и не моего круга, хотя по-своему разумные и добрые. Они здорово поддержали меня, когда в марте 2007 года в один миг скрутила такая болезнь, что я только постоянным предельным напряжением воли удерживала себя на этом свете. В чём дело - не знаю, только останавливались сердце и дыхание. Каждую ночь надо было пережить, напрягая все силы. Когда было совсем плохо, звала по телефону соседок со второго этажа. Ох, и намучились они со мной. Помогли и словом, и делом, без них бы не выжила. Но в конце концов и они устали и стали грозиться, что отдадут меня врачам. По недавним мытарствам долго болевшего мужа я знала, что такое наши больница и врачи.

Тут-то я и стала звать дочку из России - по телефону. Думала - вот-вот умру, а все-таки квартира, гараж, какая-никакая дачка – и все это растащат чужие люди. Пусть дочка приедет, хоть что-то ей достанется. Ждала ее целый месяц. Болезнь отступала очень медленно, я стала вся как будто частично парализованная - роняла вещи, произношение стало нечеткое и глоталось как-то не так.

Приехала доченька, укрепила меня массажами и лекарствами, что привезла с собой. Радость встречи и общения с ней, ее заботы дали стимул к жизни. Решили, что я перееду к ней в Кемерово, одной мне оставаться было нельзя. Стали распродавать хозяйство, все за бесценок, конечно, продать дороже было невозможно. Квартира - самое дорогое – ушла за 30 тысяч сомов, в пересчете, за 20 тысяч рублей. Это еще неплохо, год назад наша квартира стоила не больше 15 тысяч сомов, а за оформление купли-продажи брали 10 тысяч сомов.

Все хлопоты с документами Маша взяла на себя. Собрала кучу разных бумаг и справок. Милиция, суд, архив, завод, департамент, госрегистр, нотариус. А уже здесь, в Кемерове, миграционная служба заставила представить справку, что я отказываюсь от киргизского гражданства. За ней дочери пришлось ехать в Новосибирск, в киргизское консульство и платить немалые деньги. Платить надо было и в Майли-Сае и отнюдь не копейки. Сама я всю эту бюрократическую карусель не одолела бы. Но я тоже была молодец - вместе с дочерью вела распродажу хозяйства и старалась справиться и с болезнью, и со своими чувствами, глядя, как пустеет и разоряется мое гнездо.

И вот теперь еду с дочкой в такси по единственной дороге, проложенной в горах и связывающей Юг Киргизии с Севером и со столицей Бишкеком, бывшим Фрунзе. Раньше по ней ездили в основном грузовики, а люди летали самолетами, так как этот горный путь был слишком опасен и утомителен. Теперь самолеты почти не летают, и цены билеты стали недоступны. Дорога осталась единственной артерией страны, поэтому её с помощью турок привели в божеский вид. Вот уже года два по ней можно доехать до Бишкека часов за восемь, а раньше этот путь занимал четырнадцать - шестнадцать часов и нередки были случаи, когда гибли люди и машины от обвалов и лавин, срывались в пропасть с обмерзшей скользкой дороги.

Сейчас в начале июня, горы красивы и разнообразны, еду по этой дороге впервые и, конечно, в последний раз. Любуюсь видами и стараюсь запомнить.

Но ближе к основному перевалу усиливается чувство неустойчивости организма, когда кажется, что один шаг до смерти. Ложусь к дочери на колени - мы вдвоем на заднем сиденье, а на переднем Ольга Перунова дочь одной из моих соседок, спасавшая меня ночами в марте и апреле. Теперь только лежу с закрытыми глазами и слушаю гул машины, который почему-то стал похож на гул самолета.

В мыслях недавние проводы. Машина у подъезда, присели на минутку, как заведено, выходим из квартиры к машине. У дверей подъезда, неожиданно для меня, стоит небольшая толпа, человек десять, ждут, чтобы проститься со мной. Это соседи из нашего восьмого дома и из девятого соседнего Лева Демин из седьмого. Все говорят добрые слова и пожелания, Левушка целует меня в щеку – первый и последний поцелуй нашей симпатии. Я всем кланяюсь и благодарю, но никого не обнимаю и не целую, слишком собранна и нацелена, чтобы преодолеть предстоящую дорогу. Маша обнимается с соседками, а я ныряю в машину. Со мной садится Люся Смолина, приехавшая из центра города. С Люсей мы много лет работали на одном заводе, она в техотделе, а я в лаборатории. Со своей главной и лучшей подругой Тамарой Аликберовой я простилась вчера, когда мы отвезли к ней на Кугай наиболее ценные из оставшихся непроданными вещи.

Все. Поворот на выезд из города, Люся прощается и выходит, а мы едем вперед, вперед! Мне нужно добраться до России, чтобы умереть на русской земле, а если повезет, то и пожить немного.

Слышала немало, что Россия отталкивает русских переселенцев, и все равно рвусь в Россию. Я родилась и выросла в России и хочу умереть в ней.

Ну вот, кажется, начинается спуск, перевал высотой 3000 метров пройден, могу поднять голову и снова посмотреть на горы. Они все так же интересны, но уже начинаешь думать - да когда же они кончатся? Уже столько часов едем, а горам конца нет.

Однако всё же есть конец даже и у этих бесконечных гор. Высокогорная, сравнительно открытая, местность, сменяется тесным ущельем, из которого хочется побыстрее вырваться. Как-то незаметно оно переходит в плоскую равнину. Уже недалеко до Бишкека. Там мы планируем остановку и отдых у Инны Аликберовой, дочери моей подруги. С Божьей помощью и валидолом добираемся до места. Ольгу высаживаем раньше, у дома её отца. Инна живет на первом этаже в съемной однокомнатной квартире. Она встречает нас у дверей подъезда. Наш надежный водитель Казим помогает затащить тяжеленные сумки, и завтра обещает привезти из МВД справку о том, что я не судима. В своем городе мы такую справку тоже взяли, но надо еще и здесь, в столице.

У Инны отдыхаем два дня. Я собираюсь с силами и настраиваюсь на предстоящую поездку в поезде.

Вечером вышли втроем прогуляться. Гуляли вдоль канала БЧК (большой чуйский канал). Возвращаясь домой затемно, увидели во дворе дома такую картину: звучит электронная музыка, на освещенной площадке толпится народ, посередине танцует крохотная худенькая девочка в платьице, по виду не старше пяти лет. Танцует на одном месте, с резкими движениями и прыжками, и так долго, что возникает ощущение чего-то ненормального… Потом подошел мужчина, взял ее на руки и унес. Непонятно, что это было. Другие люди не танцевали.

Наш поезд уходил ночью. Дорогая Инночка позаботилась о машине - ее шеф сам отвозил нас на вокзал и таскал сумки. Дожидаясь поезда, гуляю с Инной по перрону, рассказываю ей блоковское «Под насыпью, во рву некошеном…», она мне свое, не столь мрачное. Подошел поезд, Маша с Инной с трудом затащила поклажу в вагон. Инна вызывает себе по телефону такси, прощается с нами и уезжает. А мы садимся в свой вагон. Все - тронулись, поехали.

Сосед с армянской внешностью, потом проводник-киргиз просят, уговаривают провезти какие-то шмотки. Я ни в какую. Позже проводник скажет, что я «плохая женщина». Пустяки.

Проверки были несколько раз – смотрели документы, рылись в сумках, обнюхивали овчаркой. Моя роль сводилась к тому, чтобы сидеть в уголке. Всем занималась Маша, она всю дорогу опекала меня, как младенца. А я мысленно подгоняла поезд и время - только бы пересечь российскую границу. Там, если даже что-то случится со мной, дочь позвонит друзьям, те приедут и помогут. Вспомнился рассказ институтской сокурсницы. Она ехала в поезде с больной матерью. Мать, почувствовав, что умирает, наказала дочери молчать об ее смерти, пока не доедет до своей станции, иначе снимут с поезда. Так и пришлось Ксении ехать с телом матери, как бы спящей. Я не решилась дать такой же наказ дочери, она и так напряжена; авось минуем Казахстан.

Мои истоки

Родилась я в Восточной Сибири, в деревне Алымовка, на берегу реки Лены. Родители мои сошлись как два обломка кораблекрушений, для взаимной поддержки. Мама – вдова фронтовика с двумя малолетними дочерьми, папа – молодой парень, недавно оставшийся сиротой с младшими братьями на руках. Его отца, моего деда, уничтожил НКВД – как «врага народа», мама моего отца умерла через год после ареста мужа. Мой папа учился тогда в университете, и ему предлагали публично, на собрании, отречься от своего отца, а когда он отказался, его отчислили из университета, и невеста бросила его. Кроме моего отца, остались сиротами шестеро его младших братьев – Иван, Илья, Михаил, Ермак, Новомир и Генрих. Самые младшие остались при отце, остальных разобрала родня. Так что, когда мои родители сошлись, сразу образовалась многодетная семья.

Я появилась на свет как дитя несчастья, лишним нежеланным ребенком со слабым здоровьем, но как-то выжила. Годы были тяжелые, военные и послевоенные. Мамины дочери не ладили с братьями отца, маме приходилось справляться и с нуждой, и с семейными неурядицами. Мне мало доставалось её ласки, бывало, если погладит по голове, это запоминалось надолго, как что-то очень необычное и приятное. Зато обычными были обиды и колотушки от старших. Меня опекал младший брат отца Новомир, живший с нами дольше других братьев. Я звала его «Мир» – так же, как другие члены семьи, и упорно не хотела называть «дядя Мир», как он ни уговаривал.

Мне было два-три года, когда семья переехала из Восточной Сибири в Ростовскую область, где отец получил место учителя истории в средней школе слободы Маньково Чертковского района. Эта слобода упоминается в шолоховском «Тихом Доне».

В дошкольном возрасте друзей у меня не было, местные хохлята сторонились меня – мы были чужаки-переселенцы и я говорила по-русски. Был один мальчик, Толя Чиняев, он приходил к нам в гости с дедом. Его дед и мой отец вели какие-то споры-разговоры о жизни, а мы с Толей играли. Я настолько привязалась к нему, что это можно назвать первой любовью, хотя мы еще и в школу не ходили. Потом взрослые стали смеяться над нашей привязанностью, и я плакала от этого, а потом Толя уехал к родителям в город. Много лет я помнила Толю и своё чувство.

Ещё я любила дядю Новомира за его доброе отношение ко мне. Дядя был юным, я – маленькой девочкой, и он не очень понимал, что с девочкой надо обращаться понежнее. Он сажал меня на спину и плавал по глубоким местам, а я боялась до ужаса. Однажды он решил покатать меня на чьем-то велосипеде, посадил на багажник и велел покрепче держаться. Руками я вцепилась в его одежду, а ноги засунула между спиц заднего колеса. Новомир этого не заметил. Как только он поехал, я заорала от боли в ноге. Что было с ногой, не знаю, помню, что долго было больно, и я плакала. Какое-то время я не могла ходить, потом училась ходить заново с табуреткой, ставя её впереди и опираясь на неё. Нога начала усыхать. Отец ежедневно, до красноты, до боли растирал её, и нога отошла, мышцы восстановились.

Новомир дома редко бывал, он работал пастухом на Чаплыни, – слово запомнилось, но где Чаплынь находится, так и не знаю. Однажды он привез оттуда на попутной машине много арбузов, тогда первый и, пожалуй единственный раз, мы наелись арбузов вдоволь. Арбузы я обожала. Работая, Новомир самостоятельно подготовился и сдал экзамены за десятый класс – на золотую медаль, и затем поступил в военное училище в городе Кемерово, где уже учился его старший брат, другой мой дядя, Ермак.

За редкими исключениями, я была предоставлена сама себе, бродила где хотела, впитывала впечатления окружающего мира. Облака казались мне живыми, темные грозовые тучи смотрели на меня, как строгие судьи и, посовещавшись, говорили обо мне: «Ладно, пускай живет». Навстречу утреннему солнцу я бежала с криком «а-а-а…. », раскинув руки. Мне было ясно видно, что утром солнце голубое, а после обеда оранжевое. Зимой вечерний свет солнца на снегу завораживал меня, и я не чувствовала мороза. А запахи! Только в юности я поняла, что у меня обостренное обоняние, оно конечно было и в детстве и тоже служило для познания мира. Каждое время года несло свои запахи, они по-разному трогали, волновали и заполняли мою жизнь. Пожалуй, именно запахи доставили мне самое большое наслаждение в жизни, во взрослой жизни.

Отец изредка занимался со мной – читал стихи, устраивал параллельное рисование, то есть я, глядя, как он рисует, повторяла его движения на своем листе бумаги. Иногда он сажал меня на колено и пел песни, а я подпевала, как могла. «А вот эти частушки пела моя бабушка», – говорил отец, я запомнила их и пела, как моя прабабушка:

Не по той дорожке шла,
Да пылью запылилася,
Хотела к милому зайти –
Народу постыдилася.

Я неладно шаль надела –
Дыроватым косяком,
Рано замуж захотела,
Находилась босиком.

Отец все знал и обо всем мог интересно рассказывать. Когда я болела, а болела я в детстве много, он не спал возле меня ночами, зимой привозил для меня яблоки из райцентра. По всему по этому я всегда больше любила отца, чем мать. Отец научил меня читать ещё до школы. Правда, не раз доставалась мне от него ремешком – был и такой метод воспитания в младшем возрасте, после жалоб матери и сестер на мою неуправляемость. Наверно, именно отсутствие материнской любви в раннем возрасте ожесточило мой характер и придало ему мужские черты. За все детство у меня не было ни одной куклы, хотя бы тряпичной, а девочке это необходимо для правильного развития. Помню, как однажды мне попала в руки бумажная фигурка девочки с погремушкой в руке, вырезанная из старого букваря. Она показалась мне такой невыразимо прекрасной, что я залезла под кровать и решила, что ни за что не расстанусь с ней. Конечно, меня оттуда вытащили, побили и фигурку отняли.

Алымовку я совсем не запомнила, только спустя годы мне повторялся в снах вид местности у большой реки, старшие сестры, идущие по берегу, и ещё снилась не раз бесконечная изнурительная дорога; на чем-то я ехала, видя то небо, то придорожные поля, и чувствовала себя измотанной ездой. Это, видимо, были первые впечатления детства, отразившиеся в снах – Алымовка и переезд через всю страну в Ростовскую область; сознательных воспоминаний не сохранилось.

В Маньково, на новом месте, обживались с трудом. Здесь недавно прокатилась война, шли большие бои, окрестные поля и овраги были начинены неразорвавшимися минами, снарядами, патронами. Отец рассказывал, как, вернувшись из школы, увидел, что я таскаю по комнате привязанную на веревочке немецкую мину. Это бабушка Аксинья, мать моей мамы, где-то нашла и принесла мне красивый металлический флакончик – поиграть. От таких игрушек немало сельских мальчишек покалечилось и погибло. А уж патроны бросать в костер и устраивать ба-бах было любимое их развлечение. Я видела и патроны, и эти забавы, и однажды у костра – мальчика лет десяти с окровавленной рукой, и наполовину оторванными пальцами. Он смотрел на покалеченную руку и не плакал, его друзья сидели рядом с растерянным видом. Я со страху убежала, что было с ним дальше, не знаю, но вид его руки помню до сих пор.

Пацаны делали себе самопалы и дорожили ими, как личным оружием. Это были опасные игрушки, они представляли собой металлическую трубочку с запаянным дном, куда засыпали порох, добытый из патронов, и кажется, спичечные головки. Каким-то образом приводили в действие боёк и раздавался звук выстрела. Я боялась брать их в руки. Учителя отнимали самопалы, поэтому пацаны их прятали. Помню, как по окончании начальной школы (четвертого класса), получив на руки табели, мои одноклассники во дворе школы сделали залп из самопалов и разбежались.

На выгоне в траве лежала большая хвостатая авиабомба. Я плясала по ней босыми ногами. Местные девчонки остерегали, но я не понимала опасности. Через несколько лет эту бомбу вывезли и взорвали за рекой, при этом в некоторых домах разбились стекла в окнах.

В каждом дворе, в каждом хозяйстве имелись немецкие и советские каски. В них держали известку и всякие разности. Немецкие каски ценились больше, благодаря плоскому дну, из них делали котелки и ведерки. Все эти каски были сняты с убитых солдат. Чтобы выжить в войну, местные жители снимали с убитых не только каски.

Наша семья жила на одну зарплату сельского учителя. Мама сама мастерила нам бурки – стеганые сапоги с галошами, шила платья и пальтишки. Первый портфель мне купили в четвертом классе, а до того были сумочки из тряпья.

Мама трудилась много и тяжело, чтобы накормить семью и содержать в порядке дом, но при этом не стала рабыней. Отец отдавал ей зарплату, отчитывался в каждой копейке. Если она садилась есть (после всех), или прилегла отдохнуть – Боже сохрани, помешать ей, зашуметь, разбудить – вскочит и отлупит. Я считаю, правильно делала.

Колхозники жили беднее нас, особенно в первые годы после войны. Мужчин на селе было мало, вдовы – колхозницы работали и растили детей. В мальчишеских драках самым тяжелым преступлением было порвать кому-то рубашку. Разбитые носы были нипочем.

В 1947 году мама родила младшего брата Сашу. Его нянчила старшая сестра Лида. После его рождения отец и мать наконец расписались в сельсовете, оформили свой брак официально. Братишка, как единственный мальчик в семье и младший ребенок, был любимцем матери, не помню, чтоб она била его или чтобы отец порол его, как меня.

Учителям выделяли огороды довольно далеко за селом, каждый год на другом месте. Был и у нас огород, мы с сестрой Лидой ходили пропалывать его, а уборку делали всей семьей. Потом все вместе, под надзором матери, выколачивали палками семечки из шляпок подсолнуха, лущили початки кукурузы. Родители вспоминали, насколько крупнее урождалась картошка в Сибири, чем в Маньково.

После войны выпало подряд несколько неурожайных засушливых лет, это были самые голодные годы. Дети бродили стайками в поисках съестного, пацаны отдельно, девчата отдельно. Чем промышляли мальчишки, не знаю. Я иногда слышала, как они говорят: «Пойдем яйца драть» – то есть вытаскивать яйца из птичьих гнезд на деревьях. Девчонки знали всё о съедобности растительного мира. Старшие девочки обучали младших, что можно есть, а что ядовито, и я тогда всё это усвоила, жаль, что потом забыла эти полезные сведения. Чего только мы не ели. Общеизвестные плоды и ягоды – само собой, но ели и такие корешки, стебли, листья, про которые в нормальное время и не подумал бы, что они съедобны. Листья липы и цветы белой акации вообще поглощали в огромных количествах, и не было никаких желудочно-кишечных расстройств, а если и случались, то быстро проходили без всякого лечения. И только однажды я серьезно отравилась недозрелыми ягодами паслена. Помню, что меня сильно рвало и взрослые суетились возле меня, – небывалый случай. С тех пор я не ела уже и спелых ягод паслена, которые вполне безопасны.

Мама на наши просьбы дать покушать чего-нибудь, обычно отвечала: «Ешьте меня», а будешь ещё ныть, так получишь тычка или мокрым полотенцем по спине. Тоже правильно, лучше, чем слезы лить.

Из зимней еды неурожайных лет вспоминается только макуха –жмых подсолнечных семечек со скорлупой, после выжимки масла. Отцу выделяли его из колхоза как многодетному учителю. Ясно помню картину детства, как мы с сестрами прыгали от радости, увидев в окно отца, идущего домой с двумя кругами макухи подмышкой.

В школе я училась хорошо, без особых усилий, научилась говорить по-хохляцки и стала своим человеком у одноклассников. При этом я умела быть одна и часто мне хотелось быть одной для общения с природой – я не могла разделить её ни с кем. Мы жили на краю села, тут начинался выгон для скотины и дальше поля. Просторы вокруг Маньково – слегка холмистая степь, за селом речушка Меловая, она причудливо петляет по местности, местами образуя глубокие омуты; неподалеку гряда меловых холмов, дети любили туда ходить – зимой с них скатывались на лыжах и на санках, осенью собирали мелкие красные плоды боярышника, его называли «глёт» или «глод», летом оттуда приносили мел и «чертовы пальцы» – окаменевшие трилобиты. «Чертовы пальцы» держали в доме для лечения мелких ран: скоблили «чертов палец» и порошком присыпали рану. По форме и по размерам «чертов палец» похож на палец человеческий. Весной в ложбинах между холмами собирали цветы, называемые «воронцами». Гряду меловых холмов называли Бурты.

Ничего нет лучше степей, а какой там воздух ! Это трудно описать – весенние ручьи и голубые подснежники, летние облака и грозы, закаты и рассветы, ковер осенних листьев под ногами, зимние забавы и морозная свежесть, запах сирени после дождя и ещё миллион незабываемых впечатлений – эти сокровища нельзя отнять, они остаются где-то внутри тебя и дают силы для будущей жизни.

В центре слободы Маньково – братская могила солдат без указания фамилий и на ней же памятник Евгению Петрову, одному из авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», он погиб в авиакатастрофе во время воздушного боя, участвовал в войне как военный журналист.

Рядом с братской могилой – кирпичная церковь с куполом и звонницей (она действовала). Вблизи церкви располагались средняя школа и детдом, и также в ближайшей округе – магазины, детсад, почта, чайная, пекарня, клуб со сценой, украшенной профилями Маркса – Энгельса и Ленина – Сталина, автобаза, мехмастерские и лесопилка, откуда я таскала маме мешками опилки на топку – это не возбранялось. Топить опилками надо было умеючи. Если куча опилок долго тлела без помешивания, мог произойти взрыв, – однажды это и случилось у нас, мама потом заново лепила развороченную печку.

Были ещё молочный завод и рядом с ним мельница. Возле молочного завода – большая яма, заполненная глыбами льда, их завозили зимой с реки и засыпали опилками. Летом этот лед использовался для охлаждения молочных продуктов. На молочном заводе молоко сепарировали, кажется, ничего другого там не производили; мы иногда выписывали оттуда обрат. Мельница работала периодически, по необходимости. Когда она стояла, мы, детвора, всё там облазили.

На отшибе за селом работала маслобойня, где давили масло из семечек. Отец возил туда семечки, выращенные на огороде, мешка два, и привозил оттуда масло подсолнечное (хохлы говорили «сояшное») и в карманах пригоршни две очищенных ядрышек семечек. Подсолнечные семечки и масло заменяли мясо. Сколько семечек мы полузгали в детстве!

Сейчас на это смотрят, как на признак малокультурности, а тогда это было и удовольствие, и питание, и успокаивающее занятие.

В средней школе тон задавали учителя старой закалки, потомки русской интеллигенции. Они жердали хороший уровень образования, что я смогла оценить позднее.

Колхоз наш считался богатым. Дома учреждений и местного начальства были кирпичными, под железной крышей, дома рядовых колхозников – из самана, крытые соломой или камышом. Из-за таких крыш каждое лето горело несколько домов.

Основное население – хохлы – говорили по-украински. К русским они относились прохладно и слегка презрительно, называли «москалями». Я в детстве страдала от этого и думала: «Все люди как люди, а мы москали». Хохлята дразнились, подчеркнуто произнося букву «г» на московский манер: «Гришка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут». Зато отвечать в школе у доски им было трудно, говорить надо было по-русски.

Хохлы народ вредный, но трудолюбивый и чистоплотный, и с чувством собственного достоинства. «И чого Вы крычытэ ?» – говорил сурово ученик учительнице, слишком возвысившей на него голос.

Свои глиняные хатки они постоянно подмазывали и белили, земляные полы в хатах смазывали раствором свежего коровьего или конского навоза – образовывалась довольно прочная корка, поверх неё настилали домотканые половички.

Иконы, фотографии в рамках за стеклом, домашние цветы и белые занавесочки на окнах, вышитые рушники на иконах и рамках, на постели покрывало с кружевным подзором – вот основные украшения жилой комнаты. На кухне и в сенях было попроще и погрязнее, там размещался весь рабочий скарб.

Не помню случаев пьянства, прилюдного мата, или драк – кроме детских. На всю слободу в три тысячи человек был один участковый милиционер. И хватало. Сейчас говорят «мент», а тогда говорили «мильтон».

Медицинское обслуживание осуществлял один врач, несколько фельдшериц и аптекарша. Их владения – аптека, амбулатория в селе и больничка – стационар километра за два от села. Летом неподалеку от этой больнички обычно располагался цыганский табор. Цыганки ходили по домам, попрошайничали, а в таборе работала кузница. Когда цыганские повозки проезжали по селу, мальчишки кричали что-нибудь оскорбительное и швыряли в них комьями. И я делала то же вместе со сверстниками, когда училась в начальной школе.

В двенадцати километрах от Маньково находился наш районный центр – железнодорожная станция Чертково. По одну сторону железнодорожного пути была Россия, по другую – Украина. Перейдешь через пути и видишь на магазинах вывески на украинском языке. Я покупала там обувь к школе на деньги, заработанные летом в колхозе на прополке. Маленький брат, впервые услышав гудки паровозов, испугался и потом рассказывал, что паровозы разговаривали. Один спрашивал: «Ты тут, ты тут ?», другой отвечал басом: «Тут, тут».

После четвертого класса, окончив его с похвальной грамотой, я побывала в Москве. Колхоз организовал туда экскурсию на автобусе, мой отец был в составе группы и меня взял с собой. Были в Кремле, в Историческом музее, в Третьяковской галерее, в Мавзолее. Конкретных образов запомнилось мало. Наиболее ясные – это кареты и царские платья в Историческом музее, картина «Явление Христа народу» в Третьяковке и вид Ленина и Сталина, лежащих в своих саркофагах и ясно освещенных на фоне окружающего полумрака. Это был 1954 год.

В слободе Маньково я жила до лета 1959-го года, там окончила девятый класс.

Самарканд

Летом 1959-го года к нам приехал погостить в отпуск младший брат отца, Ермак, офицер, с женой и двумя детьми. Он служил тогда в Самарканде. Ермак явился в военном мундире с капитанским кортиком на поясе, поразил селян своим блестящим видом, некоторые детишки даже напугались.

Не знаю кому из них – отцу или дяде пришло в голову, что мне нужно переехать на житье в Самарканд и окончить там десятый класс, чтобы получить паспорт. На селе тогда молодежи паспортов не давали, чтоб не уезжали в города. Мне, девчонке пятнадцати лет, было интересно и казалось здорово – уехать за тридевять земель. Мама плакала и не хотела отпускать меня, отец убеждал её, что это в моих же интересах. И поехала я в Самарканд с дядей Ермаком, его женой тетей Зоей и их детьми, Александром и Ольгой, семи и пяти лет.

Ехали на поезде несколько дней, насмотрелась вдоволь на разные ландшафты, особенно на бескрайнюю казахстанскую степь. По приезде меня еще неделю покачивало.

Познакомилась с другой жизнью и другими людьми. Жили мы в военном городке за Самаркандом, его называли «дальние лагеря». Школа в нем была, но в этот год не было десятого класса, не набиралось для него учеников, и пришлось нам троим – мне, Лиде Мельник и Коле Бельскому добираться каждый день в городскую школу – когда пешком, когда на автобусе – он ходил редко и всегда набитый битком.

Самарканд выглядел довольно невзрачно, но когда-то он был столицей древнего царства, и в нем сохранились исторические памятники тех времен – дворцы, медресе (исламские школы), мавзолеи – усыпальницы. Все они были в разной степени разрушены временем, но все-таки выглядели величественно. Вот те названия, которые ещё помню: дворец Шах-и-Зинда, медресе Регистан, мечеть Биби-Ханым. Побывала я и в обсерватории Улугбека и в мавзолее Гур-Эмир – где гробница Тамерлана.

Мавзолей Гур-Эмир единственный из памятников выдержал четыре столетия без разрушений. Большой купол облицован керамической плиткой, покрытой голубой эмалью с узорами. За 400 лет эмаль не утратила свежести красок и не потрескалась. Говорили, что секрет изготовления такой эмали не раскрыт до сих пор. Внутри мавзолея полумрак, стены без украшений, кажется, только с арабскими надписями, гробница из черного полированного камня. Сразу понимаешь, что ты вступил в печальное святилище, где надо молча поклониться и удалиться.

Другие памятники тоже покрыты голубыми плитками, но их стены местами подверглись разрушению, и плитки кое-где отлетели. Сейчас уже, может быть, эти памятники подновили и восстановили. Я пишу о 1960-м годе.

Узбеки и русские сосуществовали в городе, не смешиваясь. Как я могла заметить, узбеки ценили свою национальную культуру и свои обычаи и не спешили переделываться на европейский манер. Узбекская беднота жила в глиняных мазанках с плоскими крышами, дворы со всех сторон огораживали заборами – дувалами – глиняными стенками высотой в человеческий рост.

Десятый класс я окончила в самаркандской школе №43. Тут я впервые убедилась, что в маньковской школе учили лучше. В нашем классе учились один узбек и две узбечки, остальные европейцы. С одноклассниками я поладила быстро, но все больше портились отношения с дядей и тетей. То ли их раздражал посторонний человек в семье, то ли они рассчитывали получить во мне прислугу, а я не оправдывала их надежд. Дядя заявлял, что я делаю по дому меньше, чем любая дочь, тетя выражала недовольство тем, что я не занималась с их детьми. Тетя Зоя тогда не работала, была домохозяйкой. В итоге я обиделась и решила после школы пойти работать, чтобы стать независимой. Я даже не пошла на выпускной бал, чтобы не просить у дяди десять рублей – взнос на бал. Сама нашла себе работу через бюро трудоустройства. Поработав год на чаеразвесочной фабрике упаковщицей, убедилась, что эта работа дает не независимость, а только нищенское существование. К тому же мат со всех сторон, тяжелая третья (ночная) смена, примитивные разговоры товарок по конвейеру и совершенно мизерная зарплата.

С чаеразвесочной фабрики меня на один месяц командировали на гренфабрику, как самую молодую и неопытную, пообещав высокий заработок. На деле – четырнадцатичасовой рабочий день и копеечный заработок. Рано на рассвете я шла на фабрику. У одноэтажного длинного здания под навесом стояли вертикальные сетчатые ячейки, заполненные коконами тутового шелкопряда. Как раз был сезон, когда выводились бабочки из коконов, они выползали на поверхность сетки, и надо было срочно разделить самцов и самок, пока они не успели спариться. Работница гренфабрики инструктировала, проверяла и торопила нас – командированную рабсилу с других заводов и фабрик. Поначалу я никак не могла отличить самок от самцов, да и потом ошибалась. Боюсь, что наделала там брака. Самцов мы бросали в бумажные мешочки, и что с ними дальше делали, не знаю. И так весь день – высматривай и выхватывай из копошащейся массы бабочек тех, что похудее и поактивнее.

Первые опыты жизни вне родного дома наконец вразумили меня – я решила поступать в институт и засела за учебники. Условия жизни подстегивали.

В начале июня 1961-го года я отправила документы в приемную комиссию Ташкентского политехнического института. Вызов на экзамены долго не приходил. Дядя Ермак помог мне через своего ташкентского друга – тот разузнал судьбу моих документов, и мне пришел наконец вызов. Я поехала в Ташкент с твердым намерением поступить в институт. В комнате общежития нас было восемь абитуриенток, девчата постоянно что-то щебетали, и чтобы заниматься, не теряя ни минуты, я уходила с учебниками в подвал общежития. Там стояли старые столы и было освещение. После каждого экзамена часть девушек уезжала домой. Я сумела прожить месяц на семнадцать рублей и набрать проходной балл на экзаменах. Математику (устно и письменно), сочинение и физику сдала на отлично, немецкий язык – на четверку. Была зачислена на химико-технологический факультет, на модное тогда отделение пластмасс.

Все вновь поступившие были обязаны отработать в августе неделю бесплатно на стройках Ташкента и предоставить в деканат справку об отработке. На какой-то новостройке меня поставили отмывать окна от известки. Перчаток не выдали и мне ужасно разъело руки, зато нужную справку я получила на два дня раньше.

Студенческие годы

Ташкент гораздо больше и культурнее Самарканда. Я осваивалась в студенческой среде и радовалась новой жизни. Отец был очень доволен моим поступлению, с тех пор он регулярно писал мне большие письма. В одном из них прислал свои студенческие стихи:

Пускай с обглоданною коркой,
Пускай в рубашечке потертой
Здесь буду жить, но буду знать я,
Что буду долг от жизни брать я.

Здесь я чувствовала себя среди равных, и некому было меня упрекать. После чаеразвесочной фабрики студенческое общество казалось высшим светом.

60-е годы, хрущевская оттепель. В студенческой среде царил дух свободы и раскованности, но без какой-либо распущенности. Свобода слова – полная, как никогда позднее, обо всем говорили без опаски. Ещё не существовало законов об антисемитизме, о разжигании розни, об оскорблении достоинства, - они были не нужны, какие-то моральные и этические пределы устанавливались сами собой, и нарушение их осуждалось всем обществом, что всегда эффективнее судебного преследования.

В общежитиях никогда не проводилось никаких милицейско-комендантских проверок паспортного или ещё какого режима. Вахтеры тоже отсутствовали, был староста по этажу, который следил, чтобы соблюдалось дежурство по уборке бытовок и коридора.

За пропуски лекций не преследовали, лишь бы нормально сдавал экзамены и зачеты. Хочешь получить стипендию – учись без троек.

Упорная учеба повышала самооценку. Ко мне вернулась былая самонадеянность, за которую я уже поплатилась в Самарканде. Качество, которое еще принесет мне в будущем немало шишек и потерь.

Я поняла, как надо учиться, чтобы успешно сдавать экзамены. Нужно внимательно слушать лекцию, уметь выделить и успеть записать основное. Имея такие конспекты, можно обойтись без учебников. На экзамене преподаватель спрашивает то, что давал на лекциях. Отвечай по конспекту – и хорошая отметка обеспечена. Проштудировать конспект гораздо легче, чем толстый учебник. Я никогда не пользовалась шпаргалками, они мне только помешали бы. На экзамен я шла как на бой, настолько собранной, что порой соображала ответ даже на то, чего не учила заранее. Мне ведь нужна была стипендия. Нравились высшая математика, начертательная геометрия, практические занятия по аналитической химии. На экзамене по начертательной геометрии преподаватель Столпник похвалил меня: «Из Вас выйдет хороший инженер».

Курсов химии было несколько – общая, органическая, физическая, коллоидная, аналитическая. В итоге химия основательно осела в моей голове, и знания пригодились в работе. Увлекали практические занятия по высшей математике, однако наш преподаватель Потапов Михаил Флорович говорил, что у инженеров от его науки в голове остается только одно – что интеграл дэ-икс равен икс. Так оно и случилось. Впрочем, кое-что все-таки осталось, одноклассники моего сына говорили, что у Антона «мама сильна в математике».

Декан нашего факультета Левш Ипполит Петрович вел курс «Процессы и аппараты», его лекции было удобно конспектировать. Историк Саваневич – дряхлый добродушный старичок, рассказывал, что учился в одной гимназии с Керенским, и называл его «недотёпой».

Очень усердно втолковывал нам свой предмет преподаватель по электротехнике. В его лаборатории я научилась правильно собирать электрические схемы, но впоследствии всё это благополучно забыла, как и ряд других предметов, не понадобившихся на практике.

Обучение велось двумя параллельными потоками – на русском и на узбекском языках. На старших курсах по специальным предметам у нас появились преподаватели – узбеки, прошедшие стажировку в университетах Англии и США. Это был завал. Может, они и знали свои предметы, но преподнести не могли, а некоторые плохо говорили по-русски. Трудно было сосредоточиться на предмете, когда глицерин называли «герцлин», а предыдущую лекцию «пердыдущей». Один из них неплохо говорил по-русски, но на занятиях больше рассказывал о своей жизни за рубежом, показывал фотографии и слайды на эту тему, а излагая свой предмет, сразу утрачивал красноречие и спотыкался. Тут приходилось полагаться только на учебники.

Запомнился курс «Организация и планирование производства», его читал пожилой еврей из республиканского Госплана. Он излагал материал доступно и интересно, дал полезные советы для будущей работы.

Производственную практику мы с подругой проходили на химическом заводе в Новосибирске, а преддипломную с ней же, на заводе «Карболит» в Кемерово. Из Новосибирска съездили в замечательный Академгородок, где среди домов сохранили вековые деревья, а белки брали конфеты почти из рук и, взлетев на ветку, разворачивали их и ели.

Кроме учебы, были и другие проблемы. Первые три семестра пришлось работать и учиться. Студенты работали на городских заводах по сменам, на лекции ходили утром или вечером. Утренние лекции дублировались вечером. Я работала на кожзаводе, сначала в цехе искусственной кожи, потом в цехе по производству кирзы. Это был хрущевский метод трудового воспитания и экономии на стипендиях. Помню, как наши преподаватели собирали подписи студентов против такой системы, и её отменили.

Места в общежитии мне удалось добиться только на втором курсе, а до этого жила на квартире в скверных условиях, платила 10 рублей в месяц. Стипендия – 30-35 рублей в месяц.

Каждый год по осени студенты полтора–два месяца проводили на сборе хлопка. Автобусами вывозили нас в какой–либо совхоз Голодной степи, размещали в бараке или клубе. Спали на полу или на дощатых настилах на привезенных каждым студентом одеялах. Пищу готовили выделенные из своих студентов повара в большом котле на костре. Утром полагался чай и хлеб, в обед и на ужин – порция баланды. Норма сбора – 50 килограммов хлопка в день. После ужина вызывали поименно на комсомольское бюро тех, кто не выполнил норму, и там прорабатывали. Помнится, двоих даже отчислили из института. Труд фактически был бесплатный, оплата не компенсировала даже порванной на сборе хлопка одежды.

Мы смотрели на эту работу, как на гражданскую повинность, вроде армии, как на плату за бесплатную учебу. Были и тогда студенты из состоятельных и привилегированных семей, они на хлопок не ездили. Я относилась к категории самых бедных. Родители помогали мало, жили скудно, и я никогда не просила о помощи. Платья шила сама из индийского сатина, был такой прекрасный, прочный и недорогой материал. Протекающие ботинки приходилось носить весь сезон, не подавая виду, что ноги мокрые. Кончались деньги – переходили на перловку, кильку и маргарин. Перловку называли «лошадиный деликатес», 26 копеек килограмм, килька – 50 копеек за кило, маргарин – 14 копеек за 200-граммовую пачку.

Сдружились мы с Тамарой Аликберовой, бывшей Михно, учились в одной группе, жили в одной комнате, вместе ели перловку, вместе готовились к экзаменам, потом работали на одном заводе, дружили всю жизнь, и семьями общались. С годами, на пенсии, общения стало меньше – жили в разных концах города, но дни рождения всегда отмечали вместе. Она старше на три года, рассудительнее и трудолюбивее, единственная неизменная подруга. Я благодарна судьбе за эту дружбу.

Теперь я в России, она в Киргизии, остались только редкие звонки.

Безденежье и прочие трудности мы переносили не унывая. Молодость брала своё. Могли собраться без повода, просто на «огонёк», в чью-нибудь комнату в общежитии, петь, шутить и смеяться без всякой выпивки. Ходили в театр оперы и балета имени Навои, в панорамный кинотеатр – мне ужасно нравился зал этого кинотеатра. На стадионе «Пахтакор» смотрели соревнования парашютистов – они приземлялись на стадион, стараясь попасть в центр нарисованного на поле круга с крестом.

Как радостно было, сдав последний экзамен сессии, оглянуться вокруг и заметить первые листочки и зацветающий урюк, - пока мы сидели, уткнувшись в конспекты и учебники, приходила весна!

Как красивы были закаты в Голодной степи, в городе таких не увидишь.

Как весело было сбежать с лекции по истории КПСС, чтобы пойти в кинотеатр или просто полазать по трем этажам соседнего ЦУМа.

Мне очень нравились ташкентские базары, большие, многолюдные, с бесконечными рядами овощей и фруктов. (Жаль, что с годами они становились все беднее). Можно ходить, любоваться товаром и наблюдать разные сценки базарной жизни. Вот стоит у стола узбечка, большим ножом она измельчит вам для плова купленную морковь. Нож движется у неё с быстротой и ритмичностью автомата, полоски моркови идеальной толщины. Рядом сидит узбек, наверняка муж, видно, что он гордится такой умелой женой, а заодно и забирает плату за её работу – 20 копеек за килограмм моркови. Здесь, у кучи прекрасных дынь полулежит на чапане их хозяин, в кишлацкой одежде, такой мощный и добродушно-безмятежный, что притягивает взгляд не меньше своих дынь.

Цены тех лет даже студентам позволяли покупать дыни, арбузы, виноград. Я любила сорт винограда «бычий глаз». В ларьке килограмм такого винограда стоил 24 копейки. Плюс к нему лепешка за 16 копеек, и наешься до отвала.

А как замечательны были летние каникулы дома, у папы с мамой! Как старались мои родители обласкать и откормить меня. В эти годы родители жили в селе Генеральском на юге Ростовской области, там были изумительный воздух и бесподобное молоко. Летала в Ростов я самолетами, по студенческому билету, за 50 процентов стоимости. Полный билет от Ташкента до Ростова стоил 50 рублей, по студенческому билету – 25 рублей.

Студенческие годы стали лучшими в моей жизни. Только последние месяцы пятого курса и дипломирование обернулись темной полосой, заполненной напряжением всех сил. Причиной тому явилось разрушительное ташкентское землетрясение, после которого мы остались без общежития.

В завершение рассказа о студенческих годах приведу примеры студенческого фольклора тех лет – две песни. Первая – на мотив «Раскинулось море широко».

Раскинулось синус по модулю пять,
Кругом интегралы стояли,
Студент не сумел производную взять,
Ему в деканате сказали:
«Анализ нельзя на халтуру сдавать,
Потапов тобой недоволен,
Изволь теорему Коши доказать,
Иначе с химфака уволим».
Студент постоял, покачал головой,
В глазах у него помутилось,
На миг увидал он двойной интеграл –
Упал, сердце больше не билось.
Два дня в деканате покойник лежал,
Конспектами труп обернули,
Собрался народ, и пришел сам декан,
Пропел теорему Бернулли.
Историк над ним своё слово сказал:
«Наука без жертв не бывает».
Загнулся студент, на могиле его
Огромный лопух прорастает.

И вторая песня на мотив «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Это был гимн студентов-химиков.

Мы рождены пролить все то, что льётся,
Просыпать то, чего нельзя пролить.
Наш факультет химическим зовется,
Мы будем вечно химию зубрить.

Припев:

Все выше, и выше, и выше
К вершинам наук мы идем,
И если с пути не сопьёмся,
То значит, получим диплом.

Мы дышим все аммиаком и хлором,
Мы кислотой до сердца прожжены,
Предосторожность мы считаем вздором,
Мы всё на вкус попробовать должны.

Припев

Мы не чета филологам-пижонам,
Механиков за пояс мы заткнем,
И по халатам рваным и прожженным,
Мы химиков повсюду узнаем.

Припев

Ташкентское землетрясение

Я училась тогда на пятом курсе ТашПИ и жила в общежитии. Случилось землетрясение в конце апреля 1966 года. На рассвете мы проснулись от шума и тряски. За окном было необычное красноватое зарево, стоял низкий гул, пятиэтажное здание общежития тряслось, как спичечный коробок, падали вещи и куски штукатурки. Первая мысль у всех была – атомная бомбежка ! Нас жило четверо в комнате. Первым делом все полезли под кровати, от ужаса ничего не соображали. Потом кой-как оделись и побежали со своего четвертого этажа на улицу. Там уже стояла толпа таких же внезапно разбуженных. Кто завернулся в одеяло, кто вовсе раздет. Позже мы вспоминали со смехом: а мы-то лифчики застегивали, прежде чем выскочить на улицу.

Толпа стояла, гудела, обмениваясь впечатлениями. Было довольно холодно, озябли, и когда шум землетрясения затих, вернулись в свои комнаты, ещё успели немного поспать. Что значит молодость!

Утром поехали на занятия. Из окна трамвая смотрели на изменившиеся улицы. Город выглядел, как после сильной бомбежки. В Ташкенте было много глинобитных домов, и они пострадали больше всего. У того угол обвалился, у того часть стены вывалилась, тот весь растрескался и как бы присел. Это то, что мы видели в центральной части города, по другим районам многие дома полностью разрушились. Но современные четырех-пятиэтажные дома все устояли, хотя и получили повреждения. Официально объявили силу землетрясения в 7 баллов по шкале Рихтера, хотя, конечно, было больше. Говорили, что объявили меньше баллов, чтобы не допустить помощь иностранных государств.

Город ещё много раз трясло, но все последующие волны оказывались слабее, от шести баллов и ниже, но именно они докончили, разрушения, начатые первой, самой сильной волной.

Мы попривыкли и научились безошибочно определять силу толчков. Бывало, сидим, чертим – затрясло. Мы уж и не бежим никуда, пережидаем, определяем – пять баллов. И точно, по радио подтверждают нашу оценку. Некогда нам было бегать, готовили дипломные проекты.

Одно землетрясение раскачивало необычно. По радио сообщили, что оно дошло из Афганистана, с продольными колебаниями земной коры. А наши землетрясения – с вертикальными колебаниями.

Вскоре студентов выселили из общежития, предоставив устраиваться, кто как может, а в комнаты вселили семьи, потерявшие жилье. Нас троих – меня, Тамару Аликберову и Ольгу Шепотинник пригласила в свой дом наша однокурсница Агзамова Дильбар. Месяца полтора или два жили у неё. Спали по-узбекски – на полу, столов не было. Потом нам вежливо предложили убраться. Переселились на дальнюю окраину Ташкента в частный дом к одной русской бабке. Оттуда сами сбежали месяца через два – уж очень она нас допекала. Да и пустила на постой потому, что боялась принудительного вселения пострадавших, а тут студентки – дипломницы, ну ненадолго. Скоро она стала скандалить по любому поводу. Каждый шаг в доме и во дворе мы делали не так, а по вечерам долго не гасили свет. Мы делали дипломные проекты, вечерами сидели над расчетами, днем уезжали на консультации, в чертежный зал или в библиотеку. Ублаготворять Евдокию Никифоровну было некогда. Наша одногруппница, Света Грязнова, предложила нам пожить у неё в Янгиюле, это с час езды от Ташкента, и мы рванули туда. Там уже жили до самой защиты диплома. Добавились утомительные ежедневные поездки между Ташкентом и Янгиюлем. На выпускной фотовиньетке у меня не зря такой измученный вид.

Защитились мы успешно, никак это дело не отметили, получили дипломы и нагрудные значки и разъехались, кого куда распределили. Мы с Тамарой попали в Майли-Сай, в Киргизию, на завод Изолит.

Год, проведенный в Ташкенте после землетрясения, запомнился ещё и тем, что облик города сильно изменился. Многие городские улицы стало невозможно перейти – по ним сплошным потоком шли груженые большие машины. Со всей страны в Ташкент прибыло столько строителей, стройматериалов и техники, что буквально в считанные месяцы возникли новые кварталы и микрорайоны, а также город – спутник. Каждая советская республика возвела свой район новостроек.

До землетрясения Ташкент был малоэтажный, не более пяти этажей. Новые дома стали выше, изменилась планировка города, но исчезли обаяние и уют, чего-то не хватало, жаль было нашего старого доброго Ташкента.

Через несколько лет, приехав в служебную командировку в Ташкент, я не могла ориентироваться на местности, город настолько изменился. Видела, как из окна верхнего этажа многоэтажки выплеснули что-то из ведра.

Все-таки узбекам нужен свой дом, двор, обнесенный глиняными дувалами, арык или колонка во дворе. Там у них продуманно устроенный быт, выработанный веками. Каждое утро обязательно начинается с подметания двора, предварительно сбрызнутого водой. Во дворе непременно есть виноградные лозы, образующие прохладные навесы, деревья и кусты роз. Узбеки – потомственные земледельцы, умеют вырастить всё, что нужно для жизни и вообще это симпатичный, трудолюбивый и вежливый народ – когда он живет своим укладом.

Город Майли-Сай

Город в горном тупике, где я прожила почти сорок лет, маленький и необычный. Он был построен в первые послевоенные годы руками пленных немцев на базе урановых рудников и обогатительной фабрики. Когда я приехала сюда после института в 1967-ом году, урановые производства уже начали свертывать, режим «закрытого» города отменили, только на въезде в город ещё долго оставался шлагбаум. Здесь шла стройка большого электролампового завода, а в зданиях обогатительной фабрики начал работать завод «Изолит», выпускающий электроизоляционные материалы.

До 90-х годов город Майли-Сай очень отличался от остальных городов юга Киргизии. Он был чище, благоустроеннее, лучше снабжался, и в нем почти не было киргизов. Магазины, школы, почтовые отделения, телеграф, дом быта, ателье, стадион с трибунами, плавательный бассейн с вышкой, гостиница, бани, мясокомбинат, оранжерея, дворец культуры, медучилище, завод железобетонных изделий, большая больница с полным набором лечебных отделений и станцией переливания крови – все это было создано при богатом градообразующем руднике и функционировало многие годы.

В горах за городом в живописном местечке среди мощных стволов грецкого ореха располагался пионерский лагерь «Горный», там несколько раз отдыхали мои дети. В другом месте, поближе, находился профилакторий лампового завода, там дважды отдыхала я.

В окрестных отрогах гор росло много боярышника, - с крупными желтыми и мелкими красными ягодами. На безжизненных безводных склонах, на небольшой высоте, росли приземистые фисташковые деревья с причудливо изогнутыми ветвями. Они были разбросаны на расстоянии друг от друга, держались поодиночке и Бог знает как добывали себе воду. Говорили, что их корни уходят в глубину на 30 метров и что масло из их орешков применяют в космической технике.

В ближнем ущелье, по Бедре-Саю, группами расселилась миндалевая роща. Большинство растений давали горькие плоды, но встречались и со сладким миндалем. Кстати грецкий орех, как правило, тоже не рос в одиночку.

По весне на горных лужайках собирали грибы – маслята, сморчки, шампиньоны, подбоярышники и синеножки, последние очень вкусные, не знаю их научного названия.

Жители города, набив сумки провизией, шли или ехали в горы отдыхать, особенно весной и осенью. Летом надо было идти дальше и выше – туда, где трава не выгорала под солнцем. Отдых в горах хорошо восстанавливал силы, но из-за возраста и жизненных забот не всем был доступен. Красивые места были всем известны, если уж преодолеешь подъемы и выберешься туда и, такие виды откроются – не налюбуешься. Жаль, что не было тогда легких видеокамер.

Мои сын и дочь запомнили наши семейные поездки в ущелье Бедре-Сай на «инвалидке». Муж приобрел такую двухместную машинку; на единственном сиденье рядом с водителем как-то помещалась я с двумя детьми. Выехав за город на горную дорогу, мы пересаживали детей на крышу машины, на багажник, и так ехали. Детям это нравилось.

Детсад и школа располагались совсем рядом с нашим домом, это было удобно. Когда дети учились в школе, я еще раз убедилась, что в нашей маньковской школе 50-х годов учили качественнее. Однако, майлисайские учителя были несравненно лучше, чем их коллеги из киргизских сел. Я поражалась невежеству студентов техникума, приехавших из глубинки. Многие не знали даже формулы воды, но уверяли, что по химии в школе имели пятерки. В местном техникуме я преподавала химию по совместительству с работой на заводе.

Необычно было общество, жившее в городе. Здесь жили несколько наций, общаясь, но не смешиваясь друг с другом – русские, украинцы, крымские татары и немцы. Немцев было не меньше, чем русских. Ещё здесь жили азербайджанцы, а на городском рынке мне показали настоящую француженку по фамилии Додэ – маленькую старушку в шляпке, красиво и не по-советски одетую.

Все они приехали сюда не добровольно, до недавнего времени находились под официальным надзором и не могли выезжать за пределы города без разрешения. Мне объясняли, что русские и украинцы – «шестилетники», т.е. получившие шесть лет за то, что были в плену или за антисоветские разговоры; немцы – военнопленные или трудармейцы, крымские татары-переселенцы. Киргизов поначалу вовсе не было, их перед строительством рудников переместили в Ленинский район, на равнину. После закрытия урановых производств мало – помалу и они стали занимать окрестные горы и ущелья.

Никаких межнациональных конфликтов не происходило, однако и татары, и немцы держались обособленно. В семье, у себя дома они сохраняли свою культуру, национальный уклад и язык. В любых ситуациях, гласно и негласно, немцы поддерживали немцев, татары – татар. У русских такой взаимной поддержки не было.

Крымские татары строили себе добротные дома, держали огороды и неустанно трудились в своем хозяйстве. Овощи у них родились на славу, особенно баклажаны и болгарский перец. А как они умели солить баклажаны и недозрелые помидоры – вкуснее не бывает! Мне нравился и своеобразный юмор. Вот один татарский анекдот:

Нанялся татарин, не знающий ни слова по-русски, на работу к русскому хозяину. Отработал первый день, вечером соседи – татары спрашивают: «Ну как русский хозяин, как же ты с ним объяснялся?». Он отвечает: «Все хорошо. Хозяин меня по плечу похлопал, «…твою мать» сказал. Наверно, похвалил!».

Немцы меньше занимались огородами и больше жили в обустроенных квартирах, а не в собственных домах, держали свиней и делали из свинины колбасы, рулеты, сальтисоны и сало в разных видах. Домашним хозяйством заправляли пожилые немки – мамы, бабушки. Многие из них не работали, и потому плохо и со смешным акцентом говорили по русски. Зато в семье царили чистота, порядок, экономия и немецкий язык. Власть и авторитет этих бабушек в семье были непререкаемы. Пережив войну, голод, гонения, они создавали в доме запасы вещей и многомесячные запасы продуктов – на всякий случай. Немцы работали в основном в РСУ (строительном участке), немки – продавщицами в магазинах. Старые немцы говорили: «Наш немес не турак, всё снает, скасать не мошет». Русские сделали из этой фразы дразнилку, но немцев всегда уважали. Двухэтажные кирпичные дома, построенные немцами, простояли 60 лет и, пожалуй, ещё столько простоят без ремонта.

Была у меня возможность породниться с немцами, но Гитлер помешал. На вечерней прогулке мой немецкий ухажер вдруг сказал: «Ты думаешь, Гитлер дурак был?». Я ответила резко: «Гитлер был враг моего народа и значит – мой личный враг!». Ну, и расстались вскоре. Он женился на другой, тоже русской, видно не такой рьяной патриотке. Его звали Альберт Гепперле. А я вышла за украинца.

Русские-шестилетники тоже усердно занимались личным хозяйством, заводили сады, огороды, держали кур и свиней; если жили в квартирах, то для хозяйства огораживали участки на ближних склонах гор и строили там дачки. До 80-х годов разрешений на такое строительство никто не брал, да и после – немногие.

Как-то мы с мужем были в гостях у его знакомого деда Голениченко. Этот дед построил дом на берегу речушки Бедре-Сай. Заходишь в калитку – открывается рай земной! Зелень, цветы, виноградник, небольшой бассейн и всюду чистота. Куры и домашняя скотина на заднем дворе, отгороженном так, что его не видно. Всё устроено разумно и красиво. Гораздо больше я видела дворов, где куры, а то и скотина на общем с людьми дворе, и уже совсем другое впечатление.

В разговорах – татары, русские, и особенно немцы были очень осторожны – побаивались новых и малознакомых людей, а может, тайных ушей, которых в таком городе было не мало. По студенческой привычке я поначалу смело говорила обо всем и не могла понять реакцию собеседников – кто посмотрит в глаза, изучающее, и промолчит, кто по - улыбается, как над чем-то потешным, но разговора не поддержит.

В моей лаборатории тоже был смешанный состав: русские, немки и крымские татарки. Старшими лаборантками были Нина Адольфовна Бор – в электрофизической лаборатории и Ульвие Асановна Халилова – в химической. На этих женщин всегда можно было положиться.

И в нашем маленьком коллективе, как и во всем городе, наблюдалась взаимная поддержка между крымскими татарками, то же и между немками. Русские же врозь, как горох. Впрочем, межнациональной неприязни, как нынче говорят – ксенофобии – не существовало. Однако, когда дочь Ульвие Асановны, учась в Томске, вышла замуж за русского, Ульвие переживала как трагедию и долго не могла простить дочери это «отступничества» от нации, хотя зять был прекрасный.

Немцы спокойнее роднились с русскими, русско-немецких семей образовалось немало.

Приезжих поражало изобилие товаров в магазинах Майли-Сая. Импортная обувь и одежда, гречка, сгущенка, разные колбасы – с местного мясокомбината, сыры, творог, сметана и кефир – из соседнего города Кочкор-Аты, с молочного комбината. С годами это изобилие все более иссякало, при Горбачеве снабжение уже было, как везде, т.е. неважное, и ходовые товары – по талонам. А после объявления независимости Киргизии исчезли местные колбасы, на мясокомбинате забивали скотину только для её владельцев, сметана исчезла с прилавков на много лет, колбасу, сыр и творог завозили издалека, неизвестно где и когда произведенные, несвежие и невкусные. Взамен минувшего изобилия народ получил сначала перестройку и «гласность», потом «независимость», «демократию» и членство в ВТО.

В общем, до 90-х годов в городе Майли-Сае был порядок. Городские автобусы ходили по графику, с интервалом в 10 минут. Выезжая в ближайшие города и поселки Киргизии, майлисайцы видели бедные магазины с низкосортным товаром, грязные улицы, автобусы, заполненные громко галдящими киргизками, норовящими усесться тебе на колени вместе со своими узлами. Из этих поездок люди стремились поскорей вернуться в чистый благоустроенный Майли-Сай. Все знали, что в городе повышенная радиация, но ведь она не ощущалась, а бытовые преимущества были налицо. Средний век жителей города был недолог, но люди в это не вникали, да и где было искать лучшего? Там лучше, где нас нет.

Информация об уровне радиации находилась под запретом даже в годы «гласности». Если кто-то сумеет раздобыть прибор и начнет замерять радиацию, его вызывали в КГБ и доходчиво объяснялись с ним.

Рассказывали, как ехавшая в Майли-Сай группа японцев за 20 километров до города повернула назад. У них были индивидуальные дозиметры.

А мы жили в нашем городе, люди разных наций, как добрые соседи, делясь житейскими и кулинарными советами, работали, родили и вырастили своих детей, по праздникам собирались за столом с друзьями и сослуживцами. Жили неплохо, но увы, дожились до «перестройки», до «независимости», до «демократии» и даже до «революции». Но это уже, как говорится, совсем другая история.

90-е годы двадцатого века, Киргизия

Моим дедушкам и бабушкам достались первая мировая война, революция, гражданская война, репрессии, которые называли сталинскими.

Дед, Чудинов Тимофей Дмитриевич, после революции воевал в партизанском отряде. Бабушку, его жену, пытали колчаковцы. Её звали Татьяна Павловна, в девичестве Плеханова. Отец мой (1913-го года рождения) был мал, но на всю жизнь запомнил, как пришли к ним в дом люди, как они допрашивали и избивали его маму. А в 1938 году деда арестовали, объявили «врагом народа», так он и погиб в лагерях. Можно сказать, за что боролся, на то и напоролся. После смерти Сталина деда посмертно реабилитировали.

Мои родители пережили гибель своих родных на войне и в Гулаге, голод и нужду. У мамы несколько старших братьев погибли в первую мировую войну. Имя мамы – Мария Степановна, в девичестве Губанова, 1908 года рождения, родом из Тамбовской губернии, деревня Яблоновка. Первый муж мамы, Одинцов Василий, пропал без вести во вторую мировую войну.

Когда отец был отчислен из университета, как «сын врага народа», невеста отказалась от него.

На мою долю также достались внешние потрясения, и пришлись они на старость. Явилась новая демократия, все разрушила и перемесила и по последствиям оказалась похуже войны.

История убеждает нас, что эти потрясения неизбежны, они повторяются снова и снова, никакие учения, предсказания и мудрые вожди не помогают. Когда перемалывающий поток событий выбрасывает на берег, малость отдышавшись, пытаешься понять – почему ? Откуда взялась эта лавина и за что мне синяки и шишки ? Если даже покажется, что понял причины, следующей лавины не избежать.

Как тут обойтись без понятия «Бога» ?

В начале правления Горбачева ко мне подошла новая лаборантка и спросила: «Как Вы собираетесь перестраиваться ? Мы на парткоме будем заслушивать всех ИТР по этому вопросу». Эта дама была переведена в лабораторию с инженерной должности, являлась членом парткома и в анкетах писала, что у неё «незаконченное высшее образование» - имея в виду три курса брошенного института. Отец её работал на нашем заводе начальником участка.

Вопрос и тон меня удивили, но я постаралась удержаться от резкого ответа. Впрочем, в дальнейшем она держалась без партийных заскоков, наверно окружающие разъяснили ей всю их неуместность.

По поводу перестройки ходили всякие анекдоты и неприличные частушки. Вот один из анекдотов.

Собака рассказывает о перестройке: «цепь удлинили на метр, чашку с едой отодвинули на два метра, зато выть и лаять можно сколько угодно».

В партком меня не вызывали, но пришлось «изучать» выступления и речи Горбачева, т.е. зачитывать по газетам его несбыточные планы и проекты, например, о взаимном разоружении России и Америки (имелось в виду ядерное оружие). Усаживались в одной из лабораторий, и кто-нибудь читал вслух эти многословные пустозвонные речи из оперы «если бы да кабы».

Чем дальше, тем больше Горбачев вызывал недобрые чувства. Можно было оторопеть, глядя, как раз за разом предаются (или продаются?) интересы страны и как быстро идет дело к её развалу. Могут сказать, что виноват не он, а другие. Нет уж, взялся за руль, так отвечай за последствия. Да он и не ответил ни за что, соломки подстелил себе.

Русские возмущались. Крымские татары, немцы и киргизы были довольны и радовались, ждали для себя хороших перемен.

Повезло только немцам. Гельмут Коль, великий политик, сумел не только объединить Германию, но и вернул историческую родину всем советским немцам, а их, наверно, были миллионы.

Помню, что в советское время печатались материалы о разногласиях и спорах по поводу немецких национальных округов, или может они иначе назывались, - одним словом, местах компактного проживания советских немцев. Одни округа, давно обжитые и благоустроенные, у немцев отнимали и взамен давали новую территорию, экологически неблагополучную. Конечно, это не нравилось и нашим немцам, и Германии, оказывающей экономическую помощь таким округам. Перед развалом Союза Германия перестала спорить и помогать, а просто решила забрать к себе всех немцев.

Без лишних деклараций, продуманно и организованно совершилось это великое переселение. Немецкое государство помогало каждому переселенцу, не просто кинув ему какие-то деньги, а всей организацией их обустройства и натурализации в новой стране. Об этом мы знали из писем знакомых и друзей, уехавших в Германию.

Немцев очень много было и в Майли-Сае, в нашей лаборатории половину коллектива составляли немки. За несколько лет все они с семьями уехали в Германию. Готовясь к отъезду, изучали немецкий язык, делали необходимые документы, продавали вещи и квартиры. Мы, не немцы, смотрели на эти приготовления, немного завидовали и думали: «А у нас есть Россия».

Те немцы, кто уехал первыми, писали и звонили, рассказывали, как устроились, торопили собиравшихся. Не знаю ни одного немца, кто остался бы в Майли-Сае, и не знаю ни одного, кто вернулся бы назад в Майли-Сай.

Крымские татары в подавляющем большинстве тоже уехали – в Крым, но им конечно было сложнее, чем немцам, и некоторые вернулись назад. Крым не Германия.

Русские оказались в самом плохом положении. Киргизия начала дискриминацию русских, Россия отталкивала их от себя, не помогая, а часто препятствуя их возвращению на историческую родину. Многие из уехавших в Россию вынуждены были вернуться – кто не смог устроиться, кого вынудила миграционная служба по бюрократическим поводам; они попадали в ещё худшее положение, и мало у кого хватало сил и средств на новую попытку вырваться. О многих вернувшихся мне рассказывал муж, стараясь умерить моё стремление в Россию (он-то весь город знал – работал в БТИ), некоторых я сама знала и слышала об их мытарствах от них самих.

Киргизы с энтузиазмом объявили свою независимость. Один пожилой киргиз в автобусе сказал мне: «Раньше нас Москва сосала, а теперь мы заживём…». Я ему ответила: «Погодите, заграница вас не так высосет, под ногами вглубь на километр всё высосет». Он замолчал.

Свою независимость Киргизия в Майли-Сае начала с распродажи станков и оборудования. Узбеки купили и вывезли чесальный станок из быткомбината, теперь киргизы возят свою старую вату расчесывать в Узбекистан. Закрывали детсады и распродавали их мебель и оборудование. В больнице был генератор автономного энергоснабжения – куда-то сплавили. Да я мало что знаю об этих распродажах, не обращала внимания, своих проблем хватало, к тому же все это делалось закрыто, по своим.

Наш завод тоже активно распродавал оборудование. К 1997-му году из десяти пропитмашин осталась одна, наверно для того, чтобы завод числился действующим.

Главный инженер Худякин и главный механик Кочкаров уехали в Россию и увезли с собой значительную часть оборудования с участков стеклопластиков и кремнийорганических трубок. Как это оформлялось, не знаю. Пропитмашины эскапонового участка скорей всего разобрали на месте, чтобы вытащить медную обмотку сушильных шахт.

Сырьё, ранее завозившееся из разных республик Союза, перестало поступать. Возникли новые границы, таможни и поборы на каждом шагу. Рвались экономические связи, завод практически остановился. Время от времени делали понемногу липкую ленту из старых запасов сырья. По службам составляли графики выходов на работу, каждый выход надо было обосновать в служебной записке на имя директора. В неделю каждому работнику доставалось 1-2 выхода, в остальные дни был неоплачиваемый простой. На год раньше положенного срока женщин с возраста 54 года отправляли на пенсию – это положение действовало до осени 1997-го года.

Ко всем политическим и экономическим катаклизмам присоединились катаклизмы природные. Особенно досталось нашему городу, расположенному в горах, а в городе –нашему заводу. Наш завод стоял на берегу горной реки между близко сдвинутых гор. Основная часть города расположена ниже завода, вниз по течению реки, выше завода находятся три поселка, относящиеся к городу – Карагач, Сары-Бия и Кугай. Вдоль реки проходит единственная дорога, связывающая эти поселки с городом. За верхними поселками находился горный тупик.

Однажды весной (кажется, в 1993-м году), придя на работу, мы услышали, что оползень перекрыл реку за заводом, образовалось озеро и затопило примыкающий к заводу поселок Карагач. Пошли смотреть. Действительно, местность не узнать, исчезли одноэтажные строения, а двухэтажные дома оказались наполовину в воде, вплоть до второго этажа. К счастью, обошлось без жертв, а добра немало погибло.

Река пробила себе дорогу, но озеро долго не уходило. Вскоре второй оползень, напротив первого, на другом берегу, перекрыл дорогу, ведущую к верхним поселкам. Огромная масса рыхлой свежеперевернутой земли надвинулась до самой реки, как бы стремясь соединиться с первым оползнем на другом берегу. Подойдешь поближе к этой массе – слышишь шорох и потрескивание и замечаешь, что она медленно движется – после резкого обвала продолжается незаметная подвижка. Участок дороги с полкилометра длиной разломало, сдвинуло к реке, завалило земляной горой второго оползня.

Жителям поселков Сары-Бия и Кугай, чтобы попасть на работу или в больницу, приходилось пешком перебираться через свежую насыпь оползня. Три человека погибли при внезапных подвижках оползня, когда переходили через него. Двоих потом откопали, одного так и не нашли. Моя подруга Тамара Аликберова живет на Кугае, и также рисковала жизнью каждый день.

Следующей весной ещё два оползня вблизи завода, теперь ниже по течению реки, окончательно заключили завод как бы в ловушку. Эти два оползня были похожи на предыдущие: так же располагались по разным сторонам реки напротив друг друга. С левого берега реки образовалась огромная земляная насыпь, уничтожив большой участок основной дороги, с правой – разломало подъездную бетонную дорогу к Изолиту, всю местность покорежило, и с нависающих гор постоянно сыпались камни.

Теперь и нам, живущим в нижней части города, приходилось пробираться на завод пешком через оползень. Камни падали и проскакивали через дорогу, по которой мы шли, иногда и большой валун с грохотом скатывался на дорогу. Идешь и всматриваешься, и вслушиваешься, заметив и услышав катящийся с высоты камень, останавливаешься и ждешь, чтобы он прокатился. Возвращаясь с работы, так же напряженно проходили участок камнепада – с полкилометра, затем, уже спокойнее, перебирались через расселины. Всё – мы в безопасной зоне, сегодня остались живы.

На заводе установили прожекторы, направленные на гору, и вели круглосуточное наблюдение за прилегающими горами. Обычной работы почти не было, занимались чисткой и уборкой в цехах и на территории. Существовал приказ: в случае опасности – спасать оборудование и тушить пожары. Пожары могли возникнуть при повреждении больших емкостей с бензином и керосином, расположенных на верхней площадке завода под горой, как раз над лабораторией. Лаборанты шутили, что будут спасать только аналитические весы, не потащишь же разрывные машины или термобарокамеру. И в шутку, и в серьез говорили, что если на нас обрушится гора, то не надо будет тратиться на похороны.

Несколько раз трясло. Одно землетрясение было таким сильным, что попадали полки и склянки, много лабораторной посуды разбилось, а с потолка в нескольких местах отлетела штукатурка. Дома, в квартире, появились две большие трещины, я заделала их алебастром, замешанном на яичном белке.

Чаще всего эти стихийные бедствия приходились на весеннюю пору. Несколько весен жили как на пороховой бочке, особенно находясь на заводе.

Как-то Господь помиловал, не обрушились горы непосредственно на завод, а только вокруг него, иначе и не спасли бы ничего и сами бы не спаслись.

И в заключение всех этих бед вдруг начала бежать вода прямо с вершины горы напротив эскапонового участка, целая река, грохочущая камнями. Казалось, переполнилась какая-то чаша. Все смотрели и гадали – откуда она взялась? Зрелище было удивительное и жутковатое. Поток не ослабевал несколько дней, подмывая соседнее хвостохранилище. Какой-то десяток метров и речка Майли-Су отделяла его от эскапонового участка.

Одной ночью вода дорвалась до завода, залила первый этаж эскапонового участка и снесла механический и транспортный участки. Слава Богу, что на заводе обошлось без человеческих жертв, а по городу они были. На Бедре-Сае оползень накрыл дом ночью, и восемь человек, находившихся в нём, погибли.

В 1996 году, в последний год моей работы на заводе, муж лежал в больнице с сердцем в июне и в августе, а в октябре попал в реанимацию с тяжелейшим инфарктом. Мой день был расписан по минутам. Нужно было управиться на даче, сготовить еду для мужа, рекомендованную врачами и ехать в больницу кормить и обихаживать мужа. Пробивалась через запреты к нему в реанимационное отделение, сама кормила, протирала, подавала судно и ставила клизмы. Медсестер и сиделок он стеснялся и ждал меня для этих процедур. Недели через две ему разрешили вставать и потом перевели в терапевтическое отделение, там он ещё месяц находился. Заканчивались мои отпуска – и трудовой, и без содержания, надо было ещё и на работу ходить. 1996-й год оказался тяжелым неимоверно. Ещё повезло, что в реанимации его лечила врач Дыйкенбаева, недавно приехавшая из России – там она училась и работала. В основном её заслуга в том, что Павла тогда удалось спасти.

Летом 1997 года я ушла на пенсию. Ушла с чувством облегчения, радуясь, что буду подальше от оползней и камнепада. Дома было поспокойнее, наш жилой район располагался в более безопасном месте. Да и в последние годы была уже не работа, а одно расстройство – простои, разорение завода, и от зарплаты осталось одно название, к тому же, постоянное напряжение от нависшей опасности.

Когда дорогу снова проложили после оползней, и начал ходить по городу автобус, я ездила иногда к подруге на Кугай, и каждый раз в окно автобуса рассматривала свой бывший завод. Ни разу не видела там какого-либо движения людей или машин, или дымка из труб. Только тишина и безлюдье, а в реке, огибающей завод, застрявшие покореженные металлические и бетонные конструкции.

После объявления независимости Киргизия стала называться «Кыргызстан», и киргизские ученые требовали, чтобы никто не говорил «Киргизия», «киргизы», а только «Кыргызстан», «кыргызы», так как от изменения одной буквы в названии может исчезнуть целый народ, и приводили примеры таких исчезнувших народов. Русские отбивались, заявляя, что киргизы тоже не называют русских «русские», а говорят «орус». Если не хотите оскорбить национальные чувства, не говорите «Киргизия», «киргиз», так же, как нельзя говорить американскому негру, что он негр.

По примеру России, поменяли деньги, напечатали «ваучеры», названные здесь по другому, выпустили акции и начали приватизацию жилья и некоторых предприятий. Двести рублей обменивали на один сом. В настоящее время один сом стоит семьдесят российских копеек.

«Ваучеры» можно было продать на рынке, приобрести на них акции или использовать на оплату приватизации жилья.

Насчет акций меня просветила командировочная из Ачинска, Левченко Тамара Александровна, приезжавшая за липкой лентой. Она сказала: «Никто с вами не будет делиться прибылью». Я ей поверила и никаких акций брать не стала. Часть «ваучеров» своих и мужа потратила на приватизацию квартиры, остальные продала на базаре какому-то киргизу. Некоторые мои знакомые приобрели акции и, насколько мне известно, никто не получал никаких дивидендов.

Один человек в нашем городе (Эпов Новомир Иванович), скупив ваучеры, приобрел на них акции, то ли горнорудных, то ли энергетических предприятий. Жил он один, и когда внезапно умер, его родные так и не нашли этих акций. История с его смертью была темная и неприятная. Наверно, эти акции имели какую-то ценность.

По оставшимся счетам советских сберкнижек производил выплаты «ликвидатор Эмиль» - так его называли, фамилии не знаю. Его кабинет находился в доме у кинотеатра. Свои небольшие сбережения мы с мужем успели снять со сберкнижки, когда Киргизия отделялась от Союза. С ликвидатором пришлось столкнуться, когда мы получали вклад со сберкнижки умершего друга мужа, по просьбе его дочери Лены Михалевой, жившей в Казахстане. Она прислала доверенность, и было неудобно отказать ей в хлопотах. А похлопотать-таки пришлось немало. Приедешь к ликвидатору – чаще всего кабинет закрыт, а если он на месте, то нет денег. Телефон у него отсутствовал. С год тянулась волокита, наконец ликвидатор заявил, что выдаст нам 2000 сомов вместо 2900, а если мы не согласны, то совсем ничего не получим. На моё возмущение он спокойно ответил: «Жалуйтесь хоть президенту». Я слышала, что ликвидатор часть вкладов прикарманивает, и объясняет: это для верхнего начальства. Пришлось согласиться. Пока мы с мужем были в его кабинете, не оставляло чувство какой-то опасности. Деньги мы сразу отправили Лене в Казахстан, она была довольна и благодарила нас в письме.

Прошло года два, мы уже подзабыли об этом деле, и тут ликвидатор Эмиль напомнил о себе. Весь город говорил об этом трагическом происшествии – ликвидатор Эмиль со своим напарником, тоже киргизом, убили своего кредитора, чтоб не возвращать долга. Сначала они уговорили кредитора поехать с ними в райцентр, якобы, чтобы получить там деньги. Выехав за город, убили и закопали его, как говорят, ещё живым. Это видели какие-то дети, и преступление быстро раскрылось.

Фамилия погибшего – Зубенко.

Вот с таким ликвидатором пришлось пообщаться. Не зря он вызывал во мне ощущение опасности – наверно, ему хотелось и нас убить, чтоб не отдавать деньги.

Вольные пенсионеры

Последние годы на работе были кошмарны, и на пенсию я уходила с чувством облегчения. Пенсию назначили маленькую, но я надеялась, что обойдусь. Запросы скромные, на даче грядки и куры, шить и перешивать на себя умела, на антресоли лежал небольшой запас обуви, ещё годной для носки. Вела приходно-расходную книгу, где все расходы записsdfkf до копейки. Дача давала помидоры, орехи, яйца, вишни и сливы. Виноград с двух лоз перерабатывала на вино, он был вкусный, но толстокожий и с косточками. Чтоб спасти урожай винограда от ос и от птиц, на каждую гроздь надевали тканевый мешочек.

За кормом для кур и домашней скотины майлисайцы обычно ездили в поселки на границе с Узбекистаном – Маданият и Кочкор-Ату. Около часа неторопливой езды. Мы были наслышаны о проверках и поборах на дорогах, а поехав за кормом для кур, испытали и на себе. Пока доехали до Кочкор-Аты и обратно, нас пять раз останавливали у шлагбаумов, выросших как грибы по всей дороге, проверяли и обыскивали машину. Наших знакомых, Фалелеевых, при такой же проверке, за два мешка кукурузы обвинили в контрабанде, им пришлось откупаться. Поэтому мы приобрели только один мешок кукурузы, и все-таки поборов не избежали.

Года через два такие обыски на дорогах вдруг прекратились, и шлагбаумов поубавилось. Кто и как сумел справиться с этим злом, не знаю. Ещё одна похожая история. В обязательно-принудительном порядке в нашем микрорайоне ставили газовые счетчики, за которые следовало выплатить по 1500 сомов в течение года. У тех, кто отказывался от установки счетчика из-за отсутствия денег, обрезали газ. Через несколько месяцев вдруг объявили, что установка счетчиков была бесплатной, а те деньги, что люди успели выплатить, им вернут газом. И правда – вернули. Вот только те, кому газ обрезали, так и остались без газа, в том числе наш бывший сосед Толик Бондарев из третьего дома.

Первые два-три года после выхода на пенсию жизнь была ещё сносной. Муж держал несколько ульев на даче и возился со своей машиной, бесконечно ремонтируя её. Выезжали на машине мы редко – только на базар за большими закупками, я смирялась с расходами на её содержание, чтоб не лишать мужа этой игрушки.

Дачка наша находилась неподалеку на горе. В 1969 году возле лампового завода построили несколько пятиэтажек. В одной из них и мы с мужем получили двухкомнатную квартиру. Киргизов тогда в городе не было, соседние горы были свободны, и новоселы из новых домов стали строить себе сараи на этих горах и загораживать вокруг них небольшие участки. То же сделал и мой муж. У меня имелась возможность выписать на заводе стройматериалы. Через несколько лет мы сарай снесли, и взамен построили небольшой однокомнатный домик с верандой и пристройкой для кур, посадили деревья и виноград, и эта небольшая, 1,5 сотки, дачка много лет помогала разнообразить наш стол и нашу жизнь.

В 90-е годы прежние соседи разъехались, продав свои дачи киргизам, и те разными способами давали почувствовать, что и нам пора освобождать место. Почему-то в эти годы и деревья стали чахнуть, и земля стала хуже родить, и орешины перестали плодоносить. В последнее время я держала дачу ради кур, но даже и они почему-то перестали выводить цыплят.

Пенсии не хватало даже на питание и коммунальные услуги. Пообносились, как и другие пенсионеры, но я больше расстраивалась тем, что невозможно было достать хорошие продукты. Наши торговцы закупали продукты в Джалал-Абаде, а джалалабадские торговцы – в Бишкеке. В Джалал-Абад из Бишкека сбывали продукты качеством похуже, тем более, что народ здесь беднее, а в Майли-Сай из Джалал-Абада сбывали уже то, что и в Джалал-Абаде шло плохо.

Цены росли непрерывно, тарифы на коммунальные платежи тоже, особенно за отопление. Чтобы меньше платить, обрезали отопительные батареи в квартире и поставили заглушки на подводящие трубы. Единственная батарея в спальне, часто оказывалась холодной. Всю зиму ходили дома в валенках и телогрейках.

Как мы ни старались, а свести концы с концами не удавалось. Пыталась я продавать домашние вещи рядом с уличными торговками, но у меня это плохо получалось. В моей приходно-расходной книге с каждым месяцем нарастал перерасход. Пришлось продать пасеку, а затем и машину.

Однажды мои знакомые предложили мне подключиться к ним и подзаработать, собирая подписи для кандидатов в депутаты. Подписавшимся платили (или обещали заплатить) по 100 сом; другие кандидаты устраивали бесплатные обеды. Я отказалась – не всякие деньги можно брать. Я не считала постыдным торговать своими вещами, а покупать голоса для депутатов было и стыдно, и противно.

В 1996-м году у мужа случился обширный инфаркт, он лежал в отделении реанимации, потом в терапии. В последующие годы было еще два инфаркта, потом парализовало правую руку и правую половину лица. Наверно, он больше меня переживал из-за жизненных невзгод последних лет. Я старалась оберегать его, он прожил еще десять лет, становясь всё беспомощнее. За эти годы так много исчезло из нашей жизни друзей и знакомых, – большинство уехали, а многие умерли, почему-то в основном из-за сердца. У моих соседок тоже мужья поумирали раньше жен.

За годы болезни мужа лишний раз убедилась в беспомощности врачей. Я бы оставила только травматологов, акушеров и хирургов – для удаления аппендикса, а не для пересадки органов. От остальных больше вреда, чем пользы. Придя к такому выводу на склоне лет, я запрещала мужу, а потом соседям, вызывать для меня скорую помощь или врачей.

Каждый день, идя на базар или в магазин, видела пенсионерок, старых и обнищавших, торгующих домашним барахлом, разложенном на земле, и думала: «Это моё будущее». Слышала, как одна из них сказала: «Хоть бы из автоматов нас постреляли, я бы и сопротивляться не стала».

Придя на базар, я быстро обходила все торгующие продуктами точки, сравнивая цену и качество, делала покупки, здоровалась и иногда вела разговоры со знакомыми продавщицами хлеба – пенсионерками, бывшими директором школы и инженером с лампового завода. Их торговля шла под открытым небом круглый год. Только на базаре и можно было встретиться и пообщаться со знакомыми. С преждними заводчанами встречалась как с родными. Знакомых, русских лиц становилось все меньше с каждым годом. Вернувшись с базара, подробно рассказывала мужу, где была, кого видела и что почем. Ему все это интересно, так как сам он от слабости уже никуда не ходил, только гулял возле дома.

Как я ни усердствовала и сколько ни экономила, нужда усиливалась. От безнадежности опускались руки, да и сил становилось все меньше. Порой охватывало отчаяние, холодное, как могила, потом снова брала себя в руки – надо жить, надо держаться и поддерживать мужа, помощи ждать неоткуда, дети сами не устроены. На помощь приходили мысли: «Другим не легче. Вспомни то хорошее, что дала тебе судьба, у других не было и этого». Таким самовнушением поддерживала себя, как костылями.

Оглядываясь на годы своего пенсионерства, стараюсь припомнить что-нибудь хорошее. Десять лет, с 1997-го по 2007-й год, жизнь только все отнимала, ничего не давая взамен. Пока был жив муж, поддерживало сознание своей нужности, было о ком заботиться. Зимой мы с ним подолгу играли в шахматы или в карты – одно развлечение. Изредка, больше по праздникам, на столе появлялись котлеты или пельмени. Вот и все радости тех лет. На другой чаше весов – потеря здоровья, друзей, обнищание, новая чужая жизнь вокруг с новыми порядками, а вернее, беспорядками.

«Ваше время кончилось»

Наш городок Майли-Сай, ныне переименованный в Майлуу-Суу, расположен в горном тупике. Демонстраций и бунтов здесь не было. Но когда они случались в других местах, вскоре на наших улицах появлялось много ненашенских киргизов, и происходил очередной скачок цен. Землю по склонам прилегающих ущелий, где когда-то и мы сажали картошку, поделили киргизы, скорей всего, львиную долю захватило начальство, на въездах поставили шлагбаумы и туда доступа не стало. Европейцы (немцы, татары, русские) уезжали, порой бросая свои квартиры, продать их можно было только за бесценок. Киргизы, купившие такие квартиры, вытаскивали из них окна, двери, полы и сантехнику. Даже в центре города появились такие разоренные дома. На Кугае полностью разобрали целый ряд добротных двухэтажных кирпичных домов, построенных немцами.

Возникла куча новых организаций. Раньше квартплату вместе со всеми услугами вносили в одном месте. Теперь за электроэнергию платили в РЭС, за газ платить надо было ехать в другой конец города, за телефон в третье место, за воду – в четвертое, за радио платили на почте, за отопление платили контролерам, эта контора располагалась дальше всех. Приходили контролеры по электроэнергии на дом, иногда – контролеры по другим видам услуг, предлагали принять от жителей плату. Русским контролерам можно было платить, но их было мало, только в РЭС и по отоплению. Если приходили контролеры киргизы, платить им было опасно. Не в обиду будь сказано, но если киргиз взял в руки чужие деньги, они для него автоматически становятся своими, к тому же лица постоянно менялись, и было трудно доказать, что ты уже уплатил, даже предъявляя квитанцию. Говорили, что контролер приходил не тот, или что он уволился и в журнале оплата не отмечена. Особенно много возникало недоразумений с контролерами по холодной воде. Я воевала с ними до победного конца, а многие другие сдавались и платили повторно. Долго донимала милиция проверками паспортного режима. Придут вечером в потемках, звонок в дверь – милиция! У нас с мужем раз десять проверяли. Зато, когда у нас на даче украли кур, или когда утащили входную дверь с подъезда – воров не нашли, несмотря заявления в милицию.

Я слышала от некоторых людей в России, что киргизы любят русских, такое даже настойчиво утверждали. Хотелось бы предложить им пожить в Киргизии и испытать эту любовь. На бытовом уровне демонстративная ненависть встречается редко, но налицо явная дискриминация русских. Все руководящие должности, от самых малых и доверху, заняты киргизами, да и любое рабочее место предпочтительно будет отдано киргизу. Русских могут оставить на той работе, которую не хотят или не умеют делать киргизы, и только в подчиненном положении. Одним словом, киргизы брали реванш за годы зависимости от Москвы. На бегство русских они смотрели как на удачный случай поживиться. Уезжающим и распродающим своё хозяйство прямо говорили: «Вы и бесплатно всё бросите».

Дискриминация ударила и по моему мужу. Он руководил бюро технической инвентаризации с момента его открытия в городе Майли-Сае, прошел все ступени этой работы, знал досконально частный жилой фонд и всю сложную гористую местность в черте города. Его знали и уважали в городе за большой опыт, здравомыслие и честные советы, поэтому новые власти не могли сразу убрать его. Для начала приказом сверху провели реорганизацию и переименование службы, при этом мужа понизили в должности до начальника отдела. Руководителем стал киргиз. Но и должность начальника отдела была заманчивой для новых сотрудников службы – киргизов. Когда они немного подучились делу, моего Павла Алексеевича стали выживать разными способами. Сначала удерживали суммы из зарплаты – на приемы проверяющих, на всенародные праздники, один месяц вообще не дали денег под предлогом, что работы было мало. Потом провели аттестацию работников с выездом в райцентр и там объявили, что Павел не прошел аттестацию, т.е. не соответствовал занимаемой должности. Зато аттестацию выдержали молодые киргизы, которых муж обучал.

Прошли месяцы, мужа почему-то не увольняли, а сам он не увольнялся. Потом у него начались инфаркты и инсульты, и он наконец вышел на пенсию по инвалидности. Года три был на второй группе инвалидности, потом её сняли, хотя состояние его только ухудшилось. На врачебной комиссии в райцентре ему сказали: «Вы и так долго были на инвалидности». Пришлось оформлять пенсию по старости.

Однажды, незадолго до смерти мужа, к нам домой один из сотрудников Госрегистра, которого Павел когда-то обучал делу, принес 200 сомов в качестве материальной поддержки от учреждения.

Однажды, проходя через остановку городских такси, я стала свидетелем словесной перепалки. Русский мужик возмущался и требовал прекратить поборы с таксистов, киргиз отвечал: «Ваше время кончилось. Теперь мы хозяева».

Смотрела я как-то теледебаты на тему массового отъезда европейцев. Один участник теледебатов, киргиз, выразил озабоченность тем, что уезжают лучшие специалисты, и в качестве примера назвал знаменитого хирурга. Другой киргиз по поводу хирурга возразил: «Если он такой хороший, почему он наших ребят не обучил, вон их сколько безработных ходит».

Я не хочу хаять киргизов: народ, как и многие другие, в чем-то по менталитету схож с русскими, только с добавкой кочевнических черт – землю возделывать не любят, своих женщин слишком эксплуатируют, а воровство скотины для них – необходимое умение. Есть у них и свои достоинства – например, любую скотину зарежут и разделают в два счета, также они не склонны к фанатизму (если в нем нет выгоды), ещё не утратили они многие полезные навыки, выработанные веками кочевой скотоводческой жизни. Очень нравились мне их юрты – отличное изобретение, но подобное жильё было и у других азиатских народов, так что трудно сказать, что киргизы изобрели, а что позаимствовали.

Первые годы независимости стали праздниками: статьи в газетах о предстоящих великих достижениях, о великих подвигах киргизов в прошлом и даже о том, что все народы на земле произошли от киргизов. Последнее было особенно забавно, клянусь, сама прочитала в газете.

Всей страной подолгу праздновали сначала тысячелетие эпоса «Манас», потом 3000 лет города Ош – южной столицы республики, и наконец, 2500 лет киргизской государственности – основываясь на вдруг обнаруженных в Китае древних документах. Наверно, китайцы решили подшутить над пристрастием киргизов к подобным датам, а заодно и провернуть в свою пользу пограничное размежевание с Киргизией. Поднялся шум в СМИ, что отдали Китаю какой-то район, но постепенно затих. «Наш великий сосед» - так называл Китай президент Акаев, и сам обличьем похожий на китайского императора со старинной гравюры (надеюсь, сравнение с китайским императором не оскорбительно). Все товары, продаваемые в Киргизии – китайские, самого низкого качества.

Потом кончились праздники, а может, и барашки, необходимые для их проведения. Были попытки возродить промышленность, скончавшуюся после развала Союза. В Джалал-Абаде запустили завод по переработке нефти, но очень быстро его закрыли, объясняя недостатком нефти. Верится в это мало, в Киргизии нефти предостаточно, уж на один небольшой заводик хватило бы. Даже на подъездной дороге к «Изолиту» я много раз перешагивала через полоску нефти, стекающей откуда-то с гор. Ещё в 1967 году, впервые подъезжая к Майли-Саю, я обратила внимание на ряды работающих нефтекачалок. Сейчас их меньше, но они все-таки есть, как есть и во многих других местах Киргизии, например, в Кочкор-Ате. Видимо, куда-то её сплавляют, а может местные специалисты не справились с процессом ректификации. Было очень досадно. Завод был бы очень нужен Киргизии. Впрочем, может он и сейчас числится действующим, только бензин завозят из Узбекистана, а керосина вообще не достать – я не могла найти его для своей керосиновой лампы.

Завод «Сельхозтехника» в столице выпускал раньше сельхозмашины, при нем был и филиал ВНИИЭИМ. Прошло в СМИ сообщение, что он снова задышал – начал выпускать телеги. Иногда сообщали, что там-то то-то заработало, но это звучало разово, и в дальнейшем об этих производствах молчок, так что не верилось, что действительно что-то начало работать. Если бы сумели возродить промышленность, хотя бы в новом, более скромном виде, то не было бы никакой тюльпановой революции. Да и как же можно было поднять свою промышленность, когда Киргизия так быстро и радостно вступила в ВТО, гордясь этим, как достижением.

Большинство предприятий нашего города не работало, и оборудование с них распродавали. Ламповый завод часто останавливался на простой, зарплату не платили по нескольку месяцев. Люди занимались мелкой и очень мелкой торговлей, огородами, держали скотину в горах – у кого была такая возможность. Много развелось фальшивых целителей. Конечно, этим занимались те, у кого была надежная крыша в органах, прочим не позволили бы. Работа непыльная и наверно доходная, люди шли к ним оттого, что медицина стала дорога, да и неэффективна. Русских – целителей не было, это все были киргизки и изредка киргизы.

От безработицы и нищеты начались волнения, переросшие в войну Севера и Юга. Южные и северные киргизы, разделенные огромным горным массивом, по внешности отличаются друг от друга. Южные киргизы мельче, в их внешности больше китайских черт, северные киргизы крупнее, более похожи на монголов и на казахов. Вероятно, напряженность в отношениях северян и южан была и раньше. Север был более промышленно развит, там находилась столица и, конечно, он побогаче. Первый президент – Аскар Акаев – был с Севера, второй, пришедший к власти в результате «тюльпановой» революции, - Бакиев – с Юга. Саму революцию мы видели только по телевизору. Мы жили на Юге, южане победили, поэтому у нас и после революции особых перестановок не было, вернее, мы этого не замечали. В городе менялось начальство, но больше не менялось ничего. Все те же разбитые дороги, кучи мусора, растущие цены, да перестали пускать с товаром узбеков на базар, и продавать свинину на базаре.

Революция начиналась так: сначала были какие-то межклановые стычки и разборки (в Киргизии очень развита клановость). Потом появилось сообщение в газетах, что в городе Джалал-Абад (наш областной город) группы вооруженных людей захватили городской отдел милиции и забрали там все оружие. Оттуда та же толпа пошла к областному отделу милиции и там тоже завладела оружием. Работники милиции сопротивления не оказывали. Бабушки на лавочках у нашего дома говорили, что теперь саму милицию надо охранять.

Не помню, тогда же или немного позже, таким же манером разбили и ограбили банк в Джалал-Абаде. Сообщение с Джалал-Абадом не прерывалось, все продукты наши торговцы закупали там. Рассказов очевидцев хватало. По телевидению и в газетах о разбоях сообщали скупо.

Потом стали показывать по телевидению, уже более пространно, ход революции, а мы смотрели, как сериал.

Вот идет колонна киргизок средних лет, вид такой, будто их только что отвлекли от котла с варевом, они что-то нестройно скандируют. По бокам шагают мужчины, подравнивая колонну. Их вид и их лица как-то не запоминаются, видеокамера на них не останавливается. Говорят, за это женщинам платили по 200 сом в день.

Вот сидит народ на поле, слушает ораторов, которые говорят то по-киргизски, то по-русски, лиц в толпе не разобрать. Массового подъема не чувствуется, но ораторы экспрессивны.

Вот идет колонна автобусов с Юга на Север по единственной горной дороге, связывающей Север и Юг. Едут делать революцию. И сделали ! Приехавших южан поддержало население нищих окраин Бишкека, куда за последние годы переселилась масса народа из сельских районов и с Юга в надежде найти работу. Все новые жители окраин строили себе дома и лачуги, но официально им землю для построек не выделяли – ещё одно основание для народного недовольства (помимо нищеты и безработицы). Сообща навалились на резиденцию Акаева, он сел на вертолет и улетел.

Кадры: на площади плотное скопление щитов, похожее на огромную черепаху. Под каждым щитом защитник правопорядка. От ударов камней и палок это скопление рассыпается и быстро разбегается.

Видеоряд: люди лезут через чугунные решетки ворот, чем-то напоминают кадры из кинофильмов о взятии Зимнего дворца в 17-м году.

В следующие дни телевидение показывало возбужденные радостные лица новых телеведущих, говоривших: «Наша революция!» и всякие восторженные речи, а также бесконечные ряды разбитых, разграбленных магазинов, офисов, ларьков, тротуары, усеянные осколками.

Потом радостные лица с экрана исчезли, появились совсем другие, пытающиеся утихомирить разгул. Из джалалабадской тюрьмы освободили и доставили в Бишкек Феликса Кулова, бывшего министра внутренних дел.

Кадры: едет машина по темному ночному городу, громкоговоритель объявляет: «Здесь Кулов и Бакиев !». И дальше призывы прекратить грабежи и разойтись по домам. У Кулова был большой авторитет, и его использовали, чтоб утихомирить страсти. Кулов – северянин, Бакиев – южанин, и они договорились править страной тандемом. Какое-то время Кулов возглавлял Совет Министров, потом его отставили; где он – информации не было.

По радио я слышала призыв: «Дорогие бишкекчане, верните награбленное». Вряд ли вернули. По телевизору смотрела выступление Бакиева, он призывал успокоиться и заверял, что «портфелей на всех хватит».

Портфелей, конечно, на всех не хватило, начались волнения и бунты, и громкие убийства, но Бакиев сумел быстро укрепить силовые структуры и дал понять, что он не Акаев и отдать жесткие приказы не побоится.

Прямо в столичном аэропорту «Манас» располагается американская авиабаза, и несомненно, что американцы управляли всей этой кутерьмой. Слишком важна для них база, слишком удобно доставлять сюда из Афганистана любой груз, сразу на территорию СНГ и без всякого досмотра; самолеты курсируют постоянно. А иначе зачем бы им лететь далеко, обслужиться можно и в Пакистане.

Американский военнослужащий застрелил русского водителя автозаправщика на лётном поле «Манаса». Объяснение – показалось, что у русского в руке подозрительный предмет. Ничего, сошло, замяли.

В Узбекистане у американцев тоже была авиабаза, но когда они начали и там устраивать революцию, их оттуда выставили. Теперь они постоянно обвиняют Узбекистан в нарушении прав человека.

После революции легче жить не стало, наоборот, жизнь превращалась в выживание. Безработица осталась прежней, а цены на продукты подскочили по-революционному. Основной кормилицей населения города и окрестных поселков стала промышленная свалка за городом.

Наш ламповый завод считался чуть ли не крупнейшим в Европе; контроль качества лампочек в советские годы был на высоте. Если на испытательной станции число дефектов превышало норму, то всю партию лампочек браковали и вывозили на свалку. За тридцать лет накопились горы таких отходов вперемешку с браком промежуточных составных частей лампочек и стеклобоем. Весь город обеспечивал себя лампочками со свалки. Дети-школьники пойдут на свалку, притащат сумку лампочек, одна - две попадутся негодные, остальные служили так же, как и купленные, никто из горожан и не покупал их.

Говорили, что японцы хотели приобрести эту свалку, но им не продали.

Теперь её облепили люди, как муравьи, перерывая горы отходов. Лампочки разбивали и извлекали металлическую часть, содержащую молибден и никель. Тут же на свалке приемщики забирали добытое и расплачивались деньгами. За день человек может заработать 100 – 500 сомов (т.е. 65-330 рублей). Сколько зарабатывают перекупщики, неизвестно, но конечно побольше.

Несколько человек погибли под обвалами: слишком зарывшись в гору. Их придавило. Это не останавливало других, больше негде заработать.

Я видела людские потоки, каждое утро тянувшиеся в горы, на свалку, а вечером возвращавшиеся оттуда грязными и усталыми. Здесь, на выходе, их поджидали ряды торговцев, разложивших старые вещи и мелкий домашний скарб. Со свалки люди возвращались с деньгами, и можно было им что-нибудь продать, хоть за копейки. Несколько раз и я стояла в этих рядах. Хорошо брали старую кухонную посуду и утварь, старую обувь советского производства. Выносить туда хорошие вещи было бесполезно – не возьмут, дорого.

В январе 2006 года умер мой муж. Зима была суровая, многоснежная, даже добраться до кладбища, расположенного на горе, было непросто, и непросто было найти в нашем городе всё необходимое для похорон. Службы ритуальных услуг в городе нет. Спасибо, добрые люди помогли. В январе 2007 года я провела последние, годовые поминки, а в марте сама чуть не померла – об этом в начале записок.

В начале июня 2007 года я уехала к дочери в Россию. Через полгода подруга написала мне, что свободный доступ на свалку прикрыли, теперь там ведет добычу канадская фирма, та же, что добывает золото в киргизском Казармане. Так же роются киргизы, но добытое сдают представителям фирмы, и работает какая-то дробилка. Не знаю, как сейчас там выживает народ.

Если сто раз сказать «сахар», во рту слаще не станет, говорит восточная пословица. Хоть миллион раз повторяй «свобода», «независимость», «демократия», всё равно никуда не денутся зависимость экономическая, а значит, и политическая, безработица и нищета. Жаль простых киргизов, которым задурили голову «независимостью». И впереди ничего не светит. Если бы их руководство не рвалось любой ценой к «портфелям», Киргизии, чтоб выжить, на мой взгляд, стоило бы объединиться с Казахстаном на правах автономии или как союзное государство. Пока надеются на Америку.

На Родине

Если проследить по карте мой жизненный путь в пространстве, получается огромный треугольник. Родилась в Сибири, в Иркутской области, выросла в Ростовской области, училась в Узбекистане, работала в Киргизии и снова вернулась в Сибирь на склоне лет.

Дочь привезла меня в Кемерово в июле 2007 года и сразу взялась приводить меня в приличный вид. Я пугалась цен своих обновок, потом стала привыкать и положилась во всём на дочку. За последние двенадцать лет я не могла купить себе что-нибудь добротное и порядком пообносилась. Приехала я из Киргизии беззубой старушкой, измученной нуждой и прибитой болезнями. Слава Богу, что сохранились хотя бы мыслительные способности. В первые месяцы перед незнакомыми людьми я опускала глаза – казалось, что люди сразу поймут, что я чужая, дикая инопланетянка. Потом это прошло.

Весь июнь мы с Машей много гуляли по городу. После маленького киргизского городка Кемерово поражал красотой, движением, размахом, чистотой. Надо же – столько цветов на клумбах на бульварах, во дворах, везде, и никто их не рвет и не вытаптывает. Нигде не видела куч мусора и переполненных мусорных баков, таких обычных в Майли-Сае. На бульваре много народу, кое-где группками сидят, пьют пиво, и все это без шума и без драки и без валяющихся пьяных. А в магазинах я просто терялась поначалу от разнообразия и обилия продуктов и товаров.

Первое время даже незначительные физические усилия часто заканчивались пугающим трепыханием сердца и дурнотой – сказывались отголоски болезни, перенесенной в апреле-мае 2007 года. Постепенно здоровье улучшилось. Благотворнее всех лекарств оказалисб близость дочери и хорошее питание, которого я была лишена много лет.

Дочь полностью опекала и обеспечивала меня. Она купила мне сотовый телефон, и теперь я в любой момент могла позвонить ей. Не знаю, кто изобрел такую связь, но он заслуживает памятника от благодарного человечества.

Пока дочь была на работе, я выходила на прогулку, чаще всего на соседний бульвар Строителей. На бульваре как-то ко мне подошла и заговорила женщина моих лет или постарше. Познакомились. Она два года назад переселилась к своей дочери, так же, как я теперь, только из Узбекистана. Вот уж рыбак рыбака видит издалека. Судя по её рассказам, её жизнь перед переездом была все же получше моей. Я рада новому знакомству. Любе Гущиной (так зовут женщину) тоже не хватало общения, и живет она неподалеку, на бульваре Строителей. В комнате гостиничного типа живет её дочь с мужем и взрослым сыном, и Люба с ними. Конечно, из-за тесноты возникают раздражение и конфликты.

Моя разумная дочка постаралась избежать подобных столкновений между нами. Уже с июля она сняла внаем однокомнатную квартиру недалеко от общежития, чтобы нам с ней жить неподалеку, но врозь. Вроде бы хорошо, но когда я узнаю, что за квартиру надо ежемесячно платить семь тысяч рублей, прихожу в ужас. Я пыталась доказать, что можно и нужно найти что-то подешевле. Маша утверждает, что дешевле – значит намного хуже. Дочь настояла на своем, и мне пришлось сдаться. Теперь Маша работает на двух работах, вижу, как она устает, а я несу моральный гнет, ведь у меня нет даже пенсии.

Скоро год, как живу в Кемерово. Чем был наполнен этот год ? Прежде всего общением с дочерью. Почти каждый день видимся с Машей и по нескольку раз в день созваниваемся – подарок судьбы за годы разлуки.

Немного не хватает общения с людьми и обязанностей, которые дали бы ощущение своей нужности. От нечего делать стала писать записки о своей прошлой жизни.

Друзья Маши отнеслись ко мне с сочувствием и уважением, радушно принимали у себя и у нас побывали на именинных посиделках.

В начале августа 2007 года к нам заезжал на два дня мой ростовский племянник с женой – по пути к тестю и теще на Алтай, в отпуск. В середине августа пришло известие из Ростова – умер после операции Виталий Тыняный, муж моей сестры. Перед операцией он говорил со мной по телефону, видимо хотел пообщаться напоследок. Вспомнились его шутки, анекдоты, совместный отдых в отпусках. Расстроилась ужасно, было плохо с сердцем. Ещё одна нить моей жизни оборвалась.

Семья Любы Гущиной осенью купила квартиру на улице Тухачевского, и с тех пор мы с ней не виделись.

На Рождество собрались бывшие соседи – майлисайцы на квартире Марины Горбаевой (возле магазина «Гринвич»): Марина со своей мамой Ниной Андреевной и сыном Максимом, мы с Машей, Вика Тимченко с сынишкой Димой, Андрей Лысенко с женой и дочерью. В Майли-Сае все мы жили в одном районе; Марина, Вика, Маша и Андрей учились в одной школе. Вся компания – старые знакомые, нашлось о чем поговорить.

Первую зиму в Кемерово перенесла нормально. Когда в квартире тепло и хватает теплой одежды и обуви, мороз не страшен. Зима выдалась не слишком суровой, морозы ниже минус 30⁰ держались не более десяти дней.

Маша брала для меня книги из институтской библиотеки. Перечитала «Былое и думы», «Пошехонскую старину», Аксакова. Единственное, чего мне жаль из оставленного в Майли-Сае – моих книг. Я оставила их соседке, Зое Плотниковой, а она сдала их в библиотеку. Жаль – разворуют, в последние годы полки в фондах пустели быстро.

В юности я любила фантастику и приключения, в зрелые годы Толстого, Бунина, Гончарова, Герцена, пьесы Островского. Уйдя на пенсию, записалась в городскую библиотеку Майли-Сая и немало там порылась в фондах. Библиотека находилась поблизости; зимой, когда на даче работ не было, я много прочитала нового. Я старалась отыскать книги, о которых встречала упоминания, но раньше не читала. Прочла «Ярмарку тщеславия» Теккерея, Макиавелли, Паркинсона, несколько томов «Тысячи и одной ночи», двухтомник Ницше, поэзию Древнего Рима. Ницше читала из спортивного интереса, чтобы узнать, смогу ли что-нибудь понять у него. Поняла не всё и не со всем согласна. Что-то поразило ясным выражением того, о чем я только смутно догадывалась, что-то заставило задуматься и изменить свои взгляды, иное не поняла или не приняла. Мне понравились слова Ницше о том, что если человек работает более трех часов в сутки, то он раб, независимо от того, какой работой он занимается. Прославление труда – нечестная идеологическая уловка. Сочинения Ницше последних лет его жизни смахивают на бред сумасшедшего.

Вобщем-то на философскую литературу меня не тянет, больше нравится мемуарная. А ещё интереснее рассказы старых людей, если они умеют рассказывать. В Майли-Сае много было интересных людей со сложной биографией, немало слышала от них воспоминаний, но уже многое забыла.

Дед Голениченко рассказал, как воевал в армии Буденного. Мне запомнилось его рассказ, как буденновцы поджигали с двух концов села, в которых стреляли из-за заборов в проезжавшие отряды конармейцев.

С бабкой-сектанткой я лежала в одной палате в больнице, и она меня очень раздражала постоянными проповедями и библейскими историями, а также угрозами вечных мук на том свете. Но однажды она стала вспоминать, как пряталась вместе с односельчанами во время войны в белорусских лесах от немцев и как они там выживали. Я ей сказала, что это намного интереснее библейских рассказов.

В нашей лаборатории работал слесарем Иван Иванович Степаненко. У него были золотые руки и знал он много интересного. В юном возрасте успел повоевать в последний год войны – обслуживал минометные установки «Катюша». О войне говорить не любил, больше рассказывал всякие житейские байки. Хотя проявлялись следы контузии, полученной на войне, а однажды он принёс свои боевые медали с удостоверениями. Никогда он надевал и очень возмущался, когда другие ветераны требовали положенных им по закону привилегий. Иван Иванович был в принципе против всяких привилегий. Как-то я пристала к нему, чтоб рассказал про какой-нибудь случай из его военной жизни, связанный с опасностью. Он ответил: «Однажды на моих глазах человека разорвало пополам». Больше ни слова. Я очень ценила его как работника и уважала как человека; в грибной сезон после дождей отпускала его с работы – он был заядлым грибником.

Недавно одна старая бабушка – соседка рассказала мне случай из своего детства. Её религиозный отец однажды изрубил топором иконы и запретил своим детям молиться, после того, как пожил в работниках у попа и увидел, что тот блудит и посты не соблюдает. К тому же в те годы велась активная антирелигиозная пропаганда, и вот все вместе довело мужика до такого поступка.

Каждая бабушка что-то выделяет в своем прошлом. Одна всё вспоминает, что когда-то училась в школе красных командиров и имела звание младшего сержанта. Другая, моя бывшая соседка Виноградова, много лет работала в клинической лаборатории при горбольнице. Для одного анализа ей приходилось отбирать дозу крови из сердца морской свинки. Она сумела отыскать в литературе и внедрить новый метод анализа, позволяющий обойтись без зверской манипуляции.

Моя матушка, которая всю жизнь была домохозяйкой, как-то сказала нам с сестрой: «У меня было два мужичка, и обое хорошие. Найдите-ка вы себе таких». Ещё она гордилась тем, что держала раньше корову, а её дочкам это было уже не по зубам, мне-то уж точно.

Вспоминая и описывая картины своей прошлой жизни, я как бы снова проживаю её. В этих занятиях незаметнее проходит время.

Август 2008 года. Уже год и три месяца живу в России. Российского паспорта мне миграционная служба не дает, только ежемесячно продлевает регистрацию, а значит, и пенсии нет, сижу на шее у дочери. Без паспорта нельзя съездить к брату в Ростов, на могилу родителей, нельзя записаться в библиотеку.

В 1996 году знакомые мужа, ездившие в Бишкек за товаром, сделали мне по доверенности гражданство в российском посольстве. В моем советском паспорте там поставили штампик «Гражданин Российской Федерации» и дали справку о том же. Как и другие, мы с мужем планировали перебраться в Россию. Эти планы не сбылись из-за болезни мужа.

Потом в командировке в Джалал-Абаде я потеряла паспорт, подала заявление об этом в милицию и через год мне выдали новый паспорт, киргизский. После утери паспорта с отметкой о российском гражданстве мне надо было ехать в Бишкек, хлопотать о российском паспорте в посольстве. Но муж месяцами лежал в больнице с сердцем, и его и дачное хозяйство нельзя было оставить. Добираться до Бишкека нужно по горной дороге через всю Киргизию, к тому же, паспортов российских в посольстве все равно не давали, а только ставили штампики о гражданстве.

Приехав в Кемерово после смерти мужа, я подала все необходимые документы на получение российского гражданства. В миграционной службе потребовали оформить официальный отказ от киргизского гражданства. Дочери пришлось съездить в Новосибирск, в киргизское консульство. Через три месяца при рассмотрении моих документов выяснилось, что гражданство российское у меня есть – то, что мне оформили по доверенности. Я считала его утерянным вместе с паспортом, поэтому подала все документы заново. Теперь из-за такой путаницы мне уже год не выдают паспорта; в миграционной службе говорят, что ждут ответа на запрос, и я живу как гражданин мира, только без прав и без пенсии.

Волокита обижает. Если Россия откажет мне в гражданстве, попрошусь в подданные к батьке Лукашенко (это так, мрачный юмор, хотя Лукашенко я уважаю за независимый нрав и верность России).

Хотелось бы дожить век в Кемерове. Здесь воздух пахнет так же, как в моем детстве. Здесь живут хорошие люди, даже незнакомых я воспринимаю как своих, а друзья Маши помогают и поддерживают нас с ней, как родные.

Конец беспаспортному марафону! 4 сентября всё изменилось как по мановению волшебной палочки – миграционная служба обещает мне паспорт! Дочка сама на седьмом небе, а про меня нечего и говорить, я не могла сдержать слез. Рада безмерно, глядишь, теперь и пенсии дождусь. Я пока боюсь какой-нибудь новой помехи, вот будет паспорт на руках, тогда порадуюсь вволю.

11 сентября – мне выдали российский паспорт в миграционной службе. Мы сразу сдали документы на пенсию и 25-го сентября мне уже выдали пенсионное удостоверение. С 1-го октября мне уже будет идти пенсия, а ещё через месяц получу какие-то льготы как ветеран труда. И ещё – о чудо!- миграционная служба вернула 1000 рублей – какую-то переплату при оформлении документов. Последнее меня просто изумило. Получив эти неожиданные деньги, мы с дочкой зашли в магазин и купили семги. Вечером был маленький праздничный ужин.

19 сентября сходили с Машей в филармонию на концерт русских народных инструментов. Дочь и раньше предлагала мне такие походы, но я старалась избегать лишних трат, да и не было настроения от неопределенности положения.

22 сентября я записалась в библиотеку. С каким удовольствием я брала в руки книги с полок. Жизнь стала светлей – ура !

Я благодарна судьбе за то, что я теперь в России и дочь рядом. Большего хотеть не смею. Дождалась гражданства и пенсии, для себя мне теперь нечего желать. Хожу с мирной душой по улицам большого прекрасного города, любуюсь видами золотой осени, слышу русскую речь и всё больше чувствую себя здесь на своем месте.

Октябрь 2008 года г.Кемерово