Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Зэчка

Рейтинг:   / 4
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Со второго же дня повезли нас на общие работы. После завтрака строят в пятерки, перекличка, садимся в открытые грузовики, и везут нас километров тридцать на работу, где валили лес для шпал будущей железной дороги. Мы понять не могли, что это за лес? Совершенно сухой, белый, без коры. Что такое случилось с деревьями? Если бы пожар, то деревья стояли бы черные, а здесь же – белые. Будто деревья приготовились уже стать шпалами. Спиленное дерево падало, и от него сразу же отваливались все сучья. Пока тепло было, еще ничего. Трудно, конечно, многие и пилу-то ни разу в руках не держали, а норму дать надо, иначе пайка значительно меньше, а при такой работе жрать очень хочется.

Травмировались часто. Дерево повалят на кого-нибудь, бывает, по голове попадет или на все тело обрушится, а то и сучок отлетит в лицо. Некогда ждать, пока народ разбежится, норму спешат выполнять. Увезут травмированную, и все. О ней мы уже никогда ничего не узнаем, куда увезли, умерла ли, живой осталась, покалечилась ли. Ни одна не вернулась на лесоповал.

Самое страшное в морозы началось. Мороз за 30, земля даже трескалась, не выдерживала. А бабы и девки выдерживали. Привезут нас с ветерком, в фуфаечках, да в сырых бурках, и вперёд. Бурки никогда не просыхали. Бригадиры собирают их вечером и несут в сушилку, там настогуют здоровенную кучу, они и лежат, преют, где же им просохнуть. При раздаче от них пар так и валит. На ноги наденешь, а они мокрые.

Еще при построении, при перекличке все задубеем, а пока довезут, кости промерзнут. Сразу кидаемся костер разжигать и стоим, греемся. За костром блатная следит, она не работает. Ну как можно согреться от костра в такой холод, когда к огню и пробиться-то невозможно? Мы в паре с Надькой Гавриловой работали, она такая крепенькая девка была, маленькая, но сильная, цепкая. С короткой стрижкой ходила, боялась вшей завести. На мальчишку больше походила, чем на девчонку. И вот мы с ней решили: ну что толку около костра мерзнуть? Лучше работой будем греться. Как только приезжаем на делянку, сразу просим бригадира отвести нам участок. Двуручной пилой валим дерево, потом распиливаем его по 2,5 мера, забиваем колышки и начинаем складывать штабель. Труд он очень греет. Так разогреешься, что ноги горят, руки горят, лицо горит. Когда бригадир в конце смены идет замеры делать, у нас план всегда выполнен на 120 процентов.

Как лошади работали, а кормили нас хуже собак. Хлеб черный, как чугунка, его в колонии пекли из неизвестно чего, но только не из муки. Картошку дают обязательно замороженную. Завтрак и ужин в колонии, а обед на делянке, на холоде. Хлеб выдавали вечером по итогам работы. 1 килограмм 100 граммов это если план выполнишь, и 700 граммов, если не выполнишь. На делянку каждый приносил хлеб, что остался от ужина и завтрака. Не у каждой и оставалось. Кто вечером не вытерпит и весь съест, а кто долги отдаст, хлеб был лагерной валютой. Суп кукурузный или каша кукурузная, мороженая картошка – это постоянное меню за все лагерные годы. Конечно, люди голодали. За мисочку мороженой картошки некоторые заключенные ходили чистить ее всю ночь. Я ни разу не ходила, хоть и была все время голодная. Кукуруза для меня была совершенно не съедобной: как поем я эту кукурузу, меня обязательно вырвет. Вот и жила я на мороженой картошке, да на диковенном хлебе.

До сих пор удивляюсь, как сил у меня только хватало, почему я жила, да еще так работала. Дошла я до такой худобы, что смотреть страшно. Похудела сильно, потемнела кожа, втянулись щеки, впали и потускнели глаза, вытянулась шея, настоящая доходяга, краше в гроб кладут. И не одна я. Бывает, ослабнет какая-нибудь заключенная, ноги откажут, ходить не может, мотает ее туда-сюда, какая тут работа. Переводят ее тогда в ОП (отдыхной персонал назывался), и сидит она в бараке, голодная, и ждет удара в рельсу, так в столовую зовут. А пайка неработающим – 700 граммов. Хуже нет такого отдыха. Постепенно она совсем ослабевает и пропадает. Умрет ли, переведут ли куда, мы не знаем. Но начальству не жалко: другие прибудут, пока сила будет, поработают. А изработанных списать можно.

Сахар давали два раза в месяц по 250 граммов. Все ели в парах, я с Нинкой ела, получалось у нас два стакана сахара. Сахар тоже был лагерной валютой. Один стакан относим придуркам, они тоже заключенные, но при власти, меняем его на пайку хлеба. За стакан сахара дают пайку - 700 граммов черного, как наша теперешняя жизнь, хлеба. Сахар разводим водой и крошим туда хлеб. Боже, как вкусно! Такой вкусноты мне за всю жизнь больше пробовать не приходилось! Хотя после лагеря я и конфеты хорошие ела, но они не казались такими сладкими, как тот черный хлеб с сахаром.

Как приезжаем на работу, конвойные обходят территорию и ставят зарубки на деревьях: за них ходить нельзя, это будет приравниваться к побегу. Кто по нужде идет, тот уж смотрит, как бы не забрести за зарубки. Как-то одна девчонка кинулась бежать. Хорошенькая такая, Чижиком ее звали. Наверное, какой-то лагерный конфликт, видно замучили барачные разборки, хотели из нее ковырялку сделать. Бежит она, охранник кричит ей: «Стой, стрелять буду!», выстрелил в воздух, но это не остановило ее. Еще раз выстрелил, теперь уже в нее целился, в бедро ей попал, пуля вырвала мясо, кость перебила, кровища так и хлещет. Привезли ее, кое-как перевязали, и положили в бараке на стол, на всеобщее обозрение. Всех заставляли смотреть: так с каждой будет, кто в бега кинется. Она, бедная, лежит и шепчет обкусанными в кровь губами: «Я так хотела, чтобы мне попали в сердце…»

Прислал мне брат посылку: двое трусиков, двое рейтузов, две маечки, пряники. Отец прислал посылку - сапоги, сам сшил, представлял, как работать в мокрой обуви. Из-за этих сапог, я чуть жизни не лишилась. В лагере, если кому посылка, знают еще вперед тебя. Что прислали и кто прислал. Пока зима была, я сапоги не носила, в бурках дохаживала, еще морозно было, сапоги же берегла на межсезонье. Бригадир Анна как-то подходит ко мне и просит поносить мои сапоги, а взамен их предлагает разношенные валенки. Снег, мол, пока не тает, поносишь валенки, а когда таять начнет, отдам тебе твои сапоги. Я, дура дурой, дала ей их, не знаю сама на что рассчитывала. Простодырая такая была, людям верила. Расхаживает Анна в моих сапогах, как в своих. Уже подтаивать начало, в валенках мокро стало, я подошла к ней, попросила отдать мои сапоги. А она:

- Ты что, пацанка, умом тронулась? Мы же поменялись. Я тебе – валенки, а ты мне – сапоги. Не отдам я тебе сапоги. Ишь, чего захотела! Чо, зря же я тебе все время выписывала полную пайку!

- Но я ведь эту пайку зарабатывала! План всегда давала! Даже перевыполняла!

Так мне обидно было, что папины сапоги эта сука носит. Да еще врет безбожно, что пайку выписывала будто бы не за работу, а за сапоги. Взяла я, да от обиды написала заявление на эту стерву командиру. Зверь этот вызывает меня к себе, у него сидит Фая, срок 10 лет, нарядчица и бригадир Анна, которая мои сапоги замылила. Командир зачитывает мое заявление. Спрашивает Анну, правда ли в заявлении.

- Нет, гражданин начальник, неправда. Мы с ней поменялись.

- Это правда, что вы поменялись? – обращается уже ко мне.

- Это неправда, гражданин начальник, врет она, взяла поносить и обещала отдать, когда таять начнет. Мне носить нечего, папа сапоги прислал, сам их сшил.

Начальник подержал заявление в руках, свернул его и стал рвать:

- Выслушав всех, я понял – вы поменялись.

И я ушла не солоно хлебавши. Обидно, но сама виновата, зачем отдала сапоги? Понадеялась на ее порядочность, подошла она ко мне вроде по- доброму, я и поверила ей. Но разве здесь можно надеяться хоть на какую-то порядочность или поверить в чью-то искренность? Надо верить только самой себе. Чтобы выжить надо думать только о себе. Зачем я отдала ей сапоги? Ведь если бы не отдала, она не отобрала бы их у меня, или все равно отобрала? Поплакала я, поплакала, да на том и остановилась. Сама виновата. С сапогами попрощалась.

Утром ударяют в рельсу – пора на работу. Все выбегают из барака и строятся по пятеркам. Фая стоит в дверях, в руках у нее доска с номером бригады. Когда я с ней поравнялась, она вдруг как шандарахнет изо всей силы этой доской мне по голове! У меня искры из глаз посыпались, я чуть не упала. Отбежала на расстояние, стою, слезы из глаз льются, ужасно больно, но плачу молча. Нельзя показать ей, что я напугалась. Поняла, что Анна, поручила ей за сапоги со мной рассчитаться. Это так Фая меня будет каждое утро встречать? Да она за две недели меня убьет. Решила каждое утро выбегать из барака раньше всех, пока Фая в двери не встанет, и ждать построения. Уж лучше мерзнуть, чем каждое утро быть битой. Послужило мне это уроком, поняла я: жаловаться нельзя, никто тебя не защитит, а скорей со свету сживут. Больше она меня не била, потому что случая такого я ей не предоставляла.

Клопы в бараке заедали. Хоть днем, хоть ночью спать невозможно. Падают сверху, лезут снизу, с боков. Кусают всюду. Эти твари тоже против нас, со Зверем и его прихлебателями заодно. Летом некоторые выносили матрасы из бараков, ложились на свежем воздухе, но клопы ползли по песку ровной очередью, друг за другом в поисках пищи. Приползали и пили нашу кровь. Такими умными оказались, барствовали на нашей кровушке. Мы и так голодные, малокровные, а тут еще эти кровососы. Сколько не просили лагерную администрацию хоть как-то потравить их, ничего не добились. Наверное, начальству нравилось, что кто-то еще пьет нашу кровь.

Мне прислали из дома две юбки. Одну я поменяла на хлеб, а другую носила с белой кофточкой. Сходила я в баню как-то, надела кофточку, ищу юбку, а ее нет. Везде искала, думала она куда-нибудь завалилась, но не нашла. Спросила у дневальной, она на работы не ходит, сидит в бараке. Та плечами пожала, ничего не ответила. Вот я сижу и плачу, жалко юбку до смерти. В барак заходит врач Михаил Михайлович. Красивый мужчина грузинистого вида, с усами, тридцати примерно лет. Он тоже был заключенным, но работал врачом, принимал через день, а в другие дни вела прием вольнонаемная фельдшерица Асенька. Мне он казался добрым, витамины горстями раздавал, не всем, конечно. Врач, он и в колонии – врач. Сытый, на хорошем счету. Увидел, что я плачу и спрашивает у дневальной:

- Почему заключенная плачет?

Она была, видно, причастна к краже моей юбки, затараторила:

- Пацанка плачет потому, что болеет. Ася ее принимала, но ничего не назначила, освобождение не дала, а она, правда, сильно болеет.

От такого наглого вранья я на нее глаза вылупила. Благодетельница нашлась! Но сказать, что она врет, не посмела. Столько в лагере прожила, чему-то научилась. Молчать научилась. И терпеть. А я такая худая была, изможденная, что без труда сошла бы за больную, а, может, и за умирающую.

- Пусть приходит на прием ко мне. Я завтра принимаю, - сказал он дневальной.

Но я не пошла в больницу, потому, что телепалась еще кое-как, а главное из-за хлеба: больные получают меньше пайку, а это значит, что удара в рельсу будешь ждать, как манны небесной. Вечером врач вызвал все-таки меня через шестерку, осмотрел и назначил меня в этот ОП, провались он пропадом. Два дня я сидела голодная, нечего не делала, только про еду и думала. Что за жизнь, время как резина тянется. Через два дня Михаил Михайлович на приеме меня спрашивает:

- На кухне что делать умеешь?

- Не знаю, дома похлебку варила, - отвечаю.

- Ступай на кухню, научат тебя чему-нибудь.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.