Я знаю и твёрдо верую, что всеобщее

просвещение никому у нас повредить не 

    может.

Достоевский. Дневник писателя. 

Мемуаров в чистом виде я  не пишу. Хотя время от времени и ссылаюсь на своих универси-тетских преподавателей. Даже статью под названием «Родные филологи» в прошлом году написал. Но тут подоспела президентская инициатива о возвращении в школу сочинений по литературе, всколыхнувшая у «бывших детей» волну воспоминаний, не присоединиться к которым было бы просто грех: кому, как не нам, ветеранам педагогического труда, выступить в данной ситуации в роли «свидетелей защиты»?

Помню, какое впечатление произвела на нас статья ректора ЛГУ в университетской многоти-ражке в начале 1960-х. Александр Данилович Александров напомнил всем нам, студентам и нашим преподавателям, известное изречение древних: учащийся – это не сосуд, который надо наполнить, а светильник, который надо зажечь. Не противопоставляя одно другому, он сосредоточил внимание на творческом характере нашего труда.

Математику по праву называют гимнастикой ума. Не случайно, очевидно, на филологическом факультете присутствует и математическая лингвистика; а новейшие электронные разработки базируются на цифровых технологиях. И, тем не менее, первые страницы в школьных журналах так же не случайно отведены русскому языку и литературе: их роль в формировании всесторонне развитой личности уникальна. Именно на этих уроках звучит первая скрипка, будь то творческие диктанты или отзывы о прочитанной книге, сочинения на свободную тему или заметки после диспутов и читательских конференций – с венчающими всю эту методически выверенную конструкцию сочинениями по литературе. Математик Александров это понимал, когда говорил, что филфак – это барометр всей университетской жизни.

Мой непрерывный  стаж работы рядовым школьным учителем составил, начиная с 1966-го года, ровно 25 лет. Сам я в то время никаких сочинений, разумеется, не писал: хватило бы сил и времени на проверку ученических работ. Однажды, например, мне «посчастливилось» вести в течении всего учебного года три своих девятых и три выпускных десятых классов заболевшей коллеги: я тогда просто «не просыхал» от проверок классных и домашних сочинений…  А моё первое сочинение «На урок к Маяковскому» в жанре литературной публицистики было написано в 1993-ем, спустя два года после выхода на пенсию по выслуге лет. С тех пор и занимаюсь сочинительством: за это время мной написано три десятка литературно-публицистических статей, добрая половина из которых дошла до читателя. Теперь мои письменные творческие работы «проверяют»  мои бывшие ученики, выставляя мне оценки за содержание и язык. (Да не коснётся хоть этих строк рука всемогущего редакционного Корректора!)

Статьи мои, как правило, были откликами на какой-нибудь фильм или театральную постановку, газетную или журнальную публикацию или литературную новинку. В других работах (например, «Мы это проходили», 1994, опубликована в Прокопьевске, или «Это мы не проходили», 1995, опубликована в Кемерове) я без обиняков отозвался о реформировании преподавания литературы. Так, статья 1995-ого года заканчивалась следующим образом: «Создана фундаментальная программа «Обновление гуманитарного образования в России», плод совместной работы Министерства образования России, Госкомитета РФ по высшему образованию, Международного фонда «Культурная инициатива» и Международной ассоциации образовательных систем. Цель программы – «гуманизация образования, создание нового поколения вариативных учебников и учебных пособий, ориентированных на ценности отечественной и мировой культуры современного демократического общества» («Новый мир», 1994, № 10, Книжная полка). Это значит, что запускается мощный механизм формирования общественного сознания в духе буржуазной идеологии. Что ж, это мы, действительно, не про-ходили.

В предвкушении знакомства с новейшей теоретической продукцией не будем забывать, что действенным противоядием для любой, даже самой экстравагантной интерпретации художествен-ного произведения всегда служил и будет служить его текст, где при внимательном прочтении с читателем говорит без каких-либо посредников сам автор. Именно здесь, в гостях у писателя, «отцы» и «дети» получают счастливую возможность, если не согласиться, то уж, во всяком случае, понять друг друга, снимая таким образом остроту извечного конфликта поколений».

Что касается президентской инициативы, то В. В. Путин так объясняет механизм  решения проблемы: это только на поверхностный взгляд представляется, что подобные инициативы це-ликом и полностью исходят от облечённых верховной властью государственных деятелей. На самом же деле они лишь «во всю Ивановскую» озвучивают и подкрепляют своим авторитетом те плодотворные идеи, которые широко обсуждаются в обществе. Например, о том, чтобы вернуть школьные сочинения, говорил в 2010-ом наш кузбасский поэт Борис Бурмистров («Огни Кузбасса», 2010, № 6). На то, что русский язык и литература постоянно урезаются и вытесняются из школьных программ, обратил  внимание литератор Владимир Каганов («Огни Кузбасса», 2011, №3). О том, что без творческих работ по литературе школа выдаст на-гора популяцию исполнительных роботов, предупреждал член Экспертного Совета Патриаршей литературной премии Алексей Варламов: а может быть, нам именно такие безмозглые и бессердечные «винтики» теперь и нужны? («Огни Кузбасса», 2011, №4) О нашей безоглядной доверчивости к сомнительному заокеанскому опыту народного просвещения писал в 2009-ом Юрий Каграманов («Новый мир», №6). О сумерках вузовского образования, вспоминая Розанова, сигнализировал профессор МГУ Андрей Ранчин («Новый мир», 2013, №7). В качестве обобщающей констатации приведу суждение доцента кафедры журналистики и русской литературы ХХ века КемГУ Ирины Ащеуловой: « <…> в современной общеобразовательной школе русская литература исключена из обязательных предметов, сдаваемых в системе ЕГЭ; наши выпускники давно перестали писать сочинения и, как следствие, постепенно перестают не только читать и безграмотно, убого пишут и мыслят, но перестают и разговаривать на нормальном литературном русском языке. Я думаю, понятно, к чему приведёт процесс постепенного исчезновения литературы из школы: наши дети, молодые люди и в дальнейшем целые поколения будут ведомы и стандартны в своём поведении. Вне зависимости от профиля школы или класса (гуманитарный, естественнонаучный или физико-математический) литература необходима для развития полноценной личности, умеющей не только высказывать свои мысли, но и формулировать собственную картину мира, нравственную и гражданскую позицию» («Огни Кузбасса», 2009, №6).

В качестве одного из «свидетелей защиты» я, разумеется, двумя руками за президентское «ручное управление». Это вовсе не означает, что учителя-ветераны закрывают глаза на возникаю-щие в связи с этим проблемы. Не оставляем мы без внимания и то, о чём говорил на выездном Всероссийском пленуме Союза писателей России, проходившем в минувшем году в Барнауле, председатель Правления Союза писателей Республики Алтай Бронтой Бедюров: «Мы видим, что любое шевеление в этом направлении Президента страны подвергается шельмованию со стороны так называемой свободной прессы» («Огни Кузбасса», 2013, № 5). В этой ситуации патриотически настроенной общественности необходимо сделать всё для того, чтобы нужная и своевременная инициатива не была бы скомпрометирована ни с точки зрения её материального обеспечения, ни в плане орга- низационно-методических мероприятий. 

На преподавателей литературы в старших классах ляжет дополнительная нагрузка. Сошлюсь на «Единые требования» к устной и письменной речи учащихся, к проведению письменных работ и проверке тетрадей, на которые нас в своё время ориентировали (см. Методическое письмо в журнале «Русский язык в школе», 1981, №1). Например, в 8-х классах мы обязаны были в течение учебного года провести три классных и три домашних сочинения (оставляю за скобками другие письменные творческие работы). А в 9 – 10-х – 4 и 3 соответственно. Согласно тем же «Единым требованиям», проверить сочинения трёх, например, параллельных классов с наполняемостью в среднем до тридцати учащихся мы были обязаны в течение десяти дней (оставляю за скобками подготовку к урокам: на урок литературы, например, в 9-м классе у меня уходило в среднем четыре часа). Трудно? Безусловно. Но с чем сравнить то удовлетворение, какое испытываешь от успешно завершённой работы, то есть, когда ты видишь, как в глазах твоих подопечных появляется тот блеск живой заинтересованности, за который ленинградский учитель Евгений Николаевич Ильин готов был без всякого вызова к доске ставить «пятёрки»! (Это чувство я вновь переживаю сегодня, перечитывая выписки из читательских отзывов моих ребят и их сочинений). Эту работу школьного учителя можно сравнить с должностными обязанностями тех сотрудников редакций и издательств, кто первыми прочитывает сочинения прозаиков и поэтов, литературоведов и критиков, вынося на обсуждение коллегий достойные, с их точки зрения, произведения. Трудная работа? Безусловно. Зато какое удовлетворение они должны испытывать, когда их профессионализм становится, с одной стороны, непреодолимой преградой на пути низкопробных поделок и откровенного непотребства, а с другой, является гарантией того, что добротные произведения дойдут-таки до читателя в их первозданном виде. Говорят, что таких квалифицированных работников сегодня в редакциях толстых литературных журналов не хватает, они оседают в материально обеспеченных частных издательствах. Как бы это рикошетом не ударило по школе…

Итак, возвращение в школу сочинений по литературе должно быть материально обеспечено. У рыночно мыслящих прагматиков такая задача, полагаю, затруднений не вызовет. Специалисты безошибочно подсчитают и определят, сколько будет стоить эта переориентация с поставленного на поток воспроизводства мыслящих роботов на воспитание всесторонне развитой личности. Волевых решений относительно того, сколько нужно будет платить учителям за проверку многостраничных сочинений, здесь однозначно быть не должно. Иначе рынок, сообразуясь со своими экономическими законами, задавит любую благую инициативу. Промахнись или поскаредничай мы в этом деле, отток специалистов данного профиля из школы будет неизбежен (в качестве завязанного «узелка на память» сошлюсь на массовый исход из школы учителей-мужчин; моя родная школа превратилась в подобие матери-одиночки со всеми отсюда вытекающими последствиями).

Не стану предугадывать, каким образом наши прагматически мыслящие организаторы школьного образования будут решать эту проблему. Профессор Ранчин, например, подсказывает такие механизмы регулирования оплаты труда преподавателей, как снижение педагогической на-грузки или включении научной работы – в нашем случае проверки объёмных письменных работ по литературе – в педагогическую нагрузку с перерасчётом времени в учебные часы. Это дело ведущих специалистов от народного образования. Наше дело предупредить о том, что всё должно быть учтено и тщательно выверено. Никакой благодушной маниловщины! – таково не только поручение Президента РФ, но и социальный заказ нашего поднимающегося с колен общества.

Попутно можно обозначить ещё один резерв времени, необходимого учителю для работы по самообразованию, подготовки к урокам и проверки письменных работ. В первую очередь речь должна идти о ставшей притчей во языцех непомерно разросшейся отчётности, когда учитель не столько работает с детьми, сколько ломает голову над тем, как об этом получше отчитаться (ведь от этого напрямую зависит его зарплата; не понаслышке знаю, каких высоких показателей могут доби-ваться ассы хорошо усвоенной отчётности; помню и позицию светлой памяти заведующего Кемеровским облоно Крёкова, когда вводилась переаттестация: не забудьте, напутствовал он нас в Прокопьевске, про Марь Иванну, у которой никогда не будет блистательных показателей, потому что к ней в класс столкнули всех тех малоспособных и трудновоспитуемых, от которых отказались образцовые педагоги, а она и с ними справляется…) Во-вторых, нам следует свести до разумного минимума зрелищность учебного процесса, которая в советском прошлом была заклеймена в учительском быту русским словом «показуха», а в новейшие времена незаслуженно и во вред делу вознесена до англоязычного «шоу». Делу – время, потехе – час.

Специалистам, кому Президент переадресовал настоящий заказ, придётся задуматься и над тем, какие проблемы ставит перед школьным учителем литературы Интернет. Например, учитель Лев Айзерман сообщает, что в октябре 2012-го он получил в 10-м классе два абсолютно одинаковых сочинения, которые были скачаны с одного сайта. Теперь он вынужден проверять сочинения с от-крытым ноутбуком («Знамя», 2013, № 8). Как быть с такого рода «творчеством»? В принципе, опо-знать халтуру преподавателю не составит особого труда. Проблема в другом: поди докажи без «пе-дагогического расследования» (по аналогии с «журналистским»), что речь идёт о подлоге! Пробле-ма, с которой мы раньше не сталкивались…

Далее речь уже может идти о том, что со всей определённостью обозначила Ирина Ащеулова: сочинения по литературе жёстко связаны с чтением художественной литературы. В идеале произведение должно быть прочитано до того, как о нём заговорит учитель и будут прочитаны соответствующие страницы учебника. Обратная связь в этом случае осуществляется с помощью читательских отзывов или письменных ответов на вопросы учителя. Среди прочего меня, например, интересовало, как шёл сам процесс чтения и, в случае экранизаций, впечатления от того и другого. Предлагаемые читателю выписки были сделаны из работ в 1985 – 86-м и 1986 – 87-м учебных годах (их авторы – это родители сегодняшних старшеклассников):

«Авторские размышления [в «Евгении Онегине»] мешали восприятию сюжета. Много ино-странных слов, это затрудняло чтение».

«Точно не могу сказать, понравился мне роман или нет. Многое не поняла. Мои ожидания не оправдались. Я думала, что Татьяна и Евгений Онегин будут вместе. Я не поняла характера Онегина, когда он старается отомстить Ленскому и завлекает Ольгу. Ещё буду перечитывать».

То, что читали тогда в 8-ом классе, сегодня читают в 9-ом. Приведу в качестве примера эпизод из книги рассказов Василия Голованова «Лето бабочек» («Новый мир», 2009, №4):

«В девятом классе, где как раз учится Светка, дочка моей второй жены, сейчас проходят «Ге-роя нашего времени». В своё время эта вещь затронула меня – я со школы помню это поразительное чувство открытия <…> я спросил:

- Ну что? Нравится тебе?

- Не-а, - сказала Светка. Ни малейшей интонацией не подчёркивая этого своего отрицания и именно этим делая его абсолютно безапелляционным. Зря старался Михаил Юрьевич Лермонтов. Молодое поколение высказывает ему своё «фи».

[Светка прочла только «Максима Максимыча».]

- А нам сказали прочитать что-нибудь одно».

Разумеется, лаконичное «не-а» не может заменить письменного читательского отзыва, где Светка объяснила бы своему учителю (а через него и одноклассникам), почему «Максим Максимыч» не вызвал у неё живого читательского интереса и почему она предпочла именно эту часть романа, например, «Бэле» или «Княжне Мери». Но на «нет», как говорится, и суда нет. А вот как воспринимали этот роман 8-классники в середине 80-х минувшего века:

«Большое впечатление – «Фаталист». Интересна повесть «Княжна Мери». Сначала Печо-рин показался очень странным и не понравился. Но потом я понял. Печорин – лучший человек, ко-торого можно найти в России, а Грушницкий – отвратительный человек. Как тонко Лермонтов разбирается в людях, в жизни! Можно подумать, что писал старый, опытный человек, а ведь он так молод».

«Не понравился роман. Может быть, я не поняла смысл. Мне было очень трудно читать. Читала только для того, чтобы написать впечатление (конечно, это очень плохо). [Во время чтения в классе – при этом я никогда не выдавал авторов:  дети знали, что я  мог даже поменять род у глаголов в единственном числе прошедшего времени – в этом месте я выдержал паузу и сказал: «Хорошо!»] Отношусь с презрением к Печорину. Что ему надо было от Бэлы? Мне кажется, что Лермонтов стихи лучше пишет, чем рассказы. Но, конечно, может, это только сейчас. Когда я прочитала «Горе от ума», мне не понравилось, но через некоторое время, сидя на уроках и слушая учителя, мне начало нравиться».

«Когда читала, отношение моё к Печорину то и дело менялось. Я не знаю, хороший он или плохой. Вот встреча с Максимом Максимычем. Если бы я читала это, ну, года два или меньше назад, я бы расплакалась. Если он один, без Грушницкого, то мне он кажется всё-таки плохим человеком».

Специалисты свидетельствуют, что сегодня культура чтения сильно отличается от былой. На-пример, главный редактор журнала для семейного чтения «День и ночь» Марина Олеговна Савви-ных, напоминая нам о том, что наша страна была когда-то самой читающей в мире, с сожалением констатирует, что теперь мы читаем мало («Огни Кузбасса», 2009, № 3). Выступая в прошлом году на пленуме Союза писателей России, председатель Союза Валерий Ганичев обратил наше внимание на то, как сузился пьедестал писателя, «на который он был возведён русской традицией, всеобщей грамотностью, советской уважительностью к книге» («Огни Кузбасса», 2013, № 5). А сегодня со всей  остротой встала перед нами проблема массового отказа от чтения. Лев Данилкин, например, говорит о том, что перестают читать даже самые популярные книжки, рассчитанные на самых нетребовательных читателей («Рабкор.ру, 2010, 24 апреля). А как читали «бывшие дети» такое непростое произведение, как «Мёртвые души» Гоголя, когда им было всего-навсего 15 – 16 лет?

«Я не смогла прочитать поэму. Но мне интересно слушать, как рассказывают о событиях, происходящих в поэме. Когда же я сама под впечатлением от рассказов начинаю читать, то интерес почему-то пропадает. Не могу понять их характеры».

«Я очень часто слышу от своих друзей-одноклассников, что «Мёртвые души» очень трудно читать. Сначала мне тоже было трудно читать поэму, я не дочитал первую главу. Однако книгу не забросил. Полистал немного вперёд, стало интереснее. Постепенно я почувствовал, что чего-то не хватает. Тогда я открыл «Мёртвые души» сначала и стал читать заново, ничего более не пропуская. Мне становилось интереснее. Казалось, книга, словно магнит, тянула к себе, будто в ней была какая-то сила. Что это за сила? Может быть, эта сила – и есть искусство?»

«На каникулах взялась было читать «Мёртвые души», но чуть с ума не сошла от такого многословия. В этом, я думаю, и трудность в восприятии «Мёртвых душ».

«Есть такие люди, которые совсем не воспринимают «Мёртвые души». На это может влиять только жизненная позиция читателя. Какой ты в жизни? Если ты сам похож на Манило-ва, то о «Мёртвых душах» мнение будет отрицательным».

«Поэма мне показалась скучная и трудная. Может, потом, когда буду старше… У меня уже был такой случай. Я два раза бралась читать «Молодую гвардию», и только потом, в третий раз, я прочла её с удовольствием. Мне кажется, что поэма доступна и не для всех взрослых, не только для нас. В этой поэме мне некому было даже посочувствовать, и это было главным тормозом в моём чтении».

«Мёртвые души» не нравятся; а вот когда читала «Шинель», очень понравилось».

«Проза Лермонтова понравилась мне, потому что она написана как-то в стиле приключе-ний. А когда читаешь «Мёртвые души», то становится скучно».

Дальше идут выписки из читательских отзывов 9-классников. 1986 – 1987 учебный год начи-нался для них с Островского:

«Драма Островского потрясла меня; жалость и злость на людей. Пьеса мне очень понра-вилась. И читается она легко, и всё понятно».

За Островским последовал Тургенев. В статье 1995-го года я тоже вышел на тургеневский ро-ман «Отцы и дети», чтобы с помощью его персонажей прояснить своё отношение к тому, чего мы в советской школе не проходили: « <…> мы успели-таки познакомиться с образцом постмодернизма – романом английского писателя Джулиана Барнса «История мира в 10 ½ главах» («Иностранная литература», 1994, № 1). Да, нам хватило терпения прочесть его. Но теперь недостаёт храбрости повторить за Николаем Петровичем Кирсановым его признания брату по прочтении новейшего из сочинений. Он в этом случае так сказал про себя: «Либо я глуп, либо это всё – вздор». И добавил: «Должно быть, я глуп». Что ж, мы тоже воздержимся от утверждения, что «дети» глупее нас.

Конечно же, мы и раньше слышали о существовании триллеров, антисоветской и декадент-ской литературы. Знакомясь с ними сегодня текстуально, мы, безусловно, расширяем свои познания об этом предмете. К сожалению, новейшие сочинения не ограничиваются собственно изящной словесностью. С тех же позиций – с позиций низкой пробы, антикоммунизма и упадочничества перечитывается и преподаётся «детям» знакомая нам со школьной скамьи классика. Замочная скважина, политическая реакция и идеалистическая философия служат основным инструментарием при анализе жизни и творчества писателя. Так было с Маяковским в юбилейном 93-ем году. Достанется в этом году Есенину. Доберутся к 99-му и до Пушкина». Но вернёмся в 1986-ой год, к читательским отзывам, предваряющим и слово учителя, и работу с учебником и дополнительной литературой:

«Прочитала в хрестоматии и теперь хочу взять книгу. Непонятным для меня стал База-ров. Я так и не поняла, к чему он стремился, какие интересы преследовал».

«На первых страницах я умирала от скуки, а в конце было очень жаль, что роман кончился. Очень мне понравилось, как Тургенев показывает Фенечку, мать и отца Базарова, Катю».

«Роман понравился не очень, наверно, потому, что я ещё не всё в нём понимаю. Если бы у меня был выбор прочитать «Отцы и дети» или «Записки охотника», я бы, наверно, выбрала «За-писки охотника».

«Описания всегда читать трудно. Это было первое, где описание читалось легко. Возник вопрос: почему Тургенев не оставляет своего героя? Он у него умирает».

Уроки по литературной классике перемежались с занятиями по современной русской совет-ской литературе. Вот что писали те же 9-классники в том же 1986-ом:

«Я вообще люблю читать книги о Великой Отечественной войне, и эта книга [«А зори здесь тихие» Бориса Васильева] будет одной из самых лучших и любимых моих книг».

«Читается [роман Юрия Бондарева «Горячий снег»] намного труднее, чем «Отцы и дети». Кузнецов очень понравился; очень твёрдый, отважный, сильный и смелый человек».

«Не люблю читать такие книжки [«Далёкие зимние вечера» Василия Шукшина], хотя она произвела на меня большое впечатление».

«Вообще люблю читать книги о Ленине. Многое не знала» [о романе Афанасия Коптелова «Большой зачин»].

Сочинения по литературе пишут старшеклассники в последние три года обучения в общеоб-разовательной школе. Вот что поведали первокурсники факультета журналистики МГУ доценту ка-федры стилистики русского языка Анастасии Николаевой: последние три года в школе они не читали никаких книг и не писали никаких сочинений. Всё это время старшеклассники тренировались вставлять пропущенные буквы и ставить галочки («Огни Кузбасса», 2013, № 2). К чему ведёт такая система образования? К тому падению читательской культуры, которое, по свидетельству американского преподавателя Алана Лелчука, обнаруживают сегодня его студенты («Иностранная литература», 2005, № 12). А советская школа в своё время продолжала неутомимо трудиться над воспитанием квалифицированного читателя. Мы помним читательский отзыв юного Ульянова о романе Чернышевского «Что делать?»: взялся было читать его, когда молоко на губах не обсохло, и ничегошеньки не понял; но зато позже этот роман прямо-таки «перепахал» его. Подошло время браться за него и нашим 9-классникам:

«Я понимаю, что это должно быть прекрасное произведение. Но почему я холодно отно-шусь к таким романам, я не знаю. Может, потому что я ещё не созрела для такого произведе-ния».

«Больше всех мне понравился Рахметов. Особенно восхищает, что он не тратил время по пустякам».

«Совершенно непонятно, зачем Чернышевский ввёл в роман «Беседу с проницательным читателем и изгнание его», зачем он употребил столько страниц на описание Рахметова, хотя он появляется в романе два или три раза».

«Всё запуталось, и при чтении я не осмысливал слова. Я просто не понимаю, что читаю. Некоторые отступления всё путали, и я не мог всё прочитать».

«Очень понравилось то, что писатель начнёт рассказывать и не докончит, даёт тебе самому подумать. И очень радостно бывает, когда твои мысли совпадут с тем, что написано в книге. Я впервые читала такую книгу, где автор не постороннее лицо, а сам с тобою спорит, рассуждает, обвиняет. Это очень интересно. У меня всё время что-то кипело, бурлило в голове. Я мыслила… Я обязательно ещё раз прочитаю этот роман, но только спокойно, разбираясь бук-вально в каждой строчке».

«Читалось, как бы это правильно выразить, просто, но непонятно… Марья Алексеевна по-хожа на Кабанову из «Грозы» Островского. Роман понравился тем, что кончился хорошо, а не как в «Грозе» Катерина покончила жизнь самоубийством».

«В романе всё время говорят очень умно, что я ничего не понимаю, герои как-то ходят кругами. Роман «Отцы и дети» мне кажется лучше. Тургенев пишет красиво. На каникулах я ещё раз прочитаю роман, и до меня дойдёт всё внутреннее содержание».

Думаю, что сегодняшним старшеклассникам роман Чернышевского при первом знакомстве доставил бы не меньше затруднений. Но дело в другом. Вопрос в том, предлагают ли вообще Чер-нышевского сегодняшнему читателю? Судя по тому, как против него ополчились литературовед Ирина Паперно с критиком Михаилом Золотоносовым (его статья «Новый поворот в мифе о Черны-шевском» о монографии Ирины Паперно «Семиотика поведения. Николай Чернышевский, человек эпохи реализма» была опубликована в еженедельнике «Moscow News», 1996, № 32), его произве-дения впору изымать с полок общедоступных библиотек. В середине 1990-х в статье «Нет, это не наука» я писал об этом слаженном дуэте: «Какое огромное воздействие на человека оказывают книги, говорит Паперно. Да, да, вторит ей Золотоносов, какое ужасное влияние на человека оказывает литература: стоило Чернышевскому написать о «новых людях», как тысячи читателей последовали их примеру.

Это всё потому, ведёт свою партию учёный-исследователь, что эпоха реализма вызвала к жизни новый тип поведения, основанный на реализации книжных доктрин. Вот-вот, подхватывает журналист-популяризатор, созданные воображением неудачника Чернышевского (который не су-мел стать ни порядочным священником, ни чиновником, ни преподавателем!) характеры были бездумно скопированы современниками на примере их собственных судеб. Святая простота! Им и невдомёк было, просвещает нас подголосок трубадура, что в книжках – одно, а в жизни – совсем другое. То ли дело сегодняшние «новые русские»! Их на мякине не проведёшь. Они этим книжным бредням ни в жисть не поверят: «Russia seems to have entered the post-realistic period of disbelief in doctrines. Most people don’t like the idea of going to the execution block for them. The art of rhetoric, despite the rhetoricians’ efforts, no longer determines human conduct». («Россия, кажется, вступила в пост-реалистический период неверия в доктрины. Большинство людей и не подумают идти за них на плаху. Искусство риторики, несмотря на усилия краснобаев, уже не определяет человеческого поведения». Перевод мой. В.Е.)

Стоп. Вернём на свои места сдвинутые по фазе идеологического противостояния понятия. Искусство реализма, которое заживо хоронят господа учёные могильщики, действительно, не было последним словом буржуазной культуры. Искусство критического реализма, действительно, имело своим продолжением как социалистический реализм, представляющий мир в его качественно об-новляющемся виде, так и модернизм, свидетельствующий о духовной деградации буржуазной ци-вилизации, последним визгом которой в наше время стал так называемый «постмодернизм». Учё-ный историк литературы, конечно же, знает об этом, но деликатно умалчивает, давая тем самым возможность своему подпевале довести партию до умопомрачительного экстаза: «Никаких новых «Что делать?». Утопиям больше не верят. Пришло время для научного изучения великих утопистов, не представляющих теперь никакой опасности». Перевод мой. В.Е.) 

Экзотика – экзотикой, но Паперно с Золотоносовым, по крайней мере, высказываются по по-воду прочитанного. Но даже им, вероятно, не снилось, что можно писать, совершенно игнорируя то произведение, которое послужило отправной точкой для критической, с позволения сказать, статьи. Например, один из молодых профессиональных критиков ничтоже сумняшеся заявил на семинаре, предшествовавшем пленуму Союза писателей России в Барнауле, что получать удовольствие от чте-ния ему, увы, недоступно: «Никогда не вижу и не пытаюсь увидеть то, что автор хотел передать по-средством печатного слова и образов. Книга мне нужна для того, чтобы посредством чтения выта-щить на свет какие-то свои мысли, выводы, свои образы». («Огни Кузбасса», 2013, № 5). Ну, во-первых, с таким нетрадиционным представлением о литературной критике ещё в советские времена выступал Лев Аннинский. Именно поэтому он и упоминается в изданной в 1987-ом году книге для учителя «Современная русская советская литература», подготовленной профессорско-преподавательским составом МГУ. А во-вторых, эта метода – взять какой-нибудь конкретный пред-мет и написать о нём чушь несусветную – успешно осваивается и беллетристами: так работает, на-пример, современный американский писатель Бен Маркус. В его романе «Выдающиеся женщины Америки» действие происходит в штате Огайо, где писатель не только никогда не был, но о жизни в котором он вообще не имеет ни малейшего представления. Его объяснение такого нетрадиционного подхода к художественному творчеству проясняет и нашу продвинутую в оригинально-маргинальном направлении (такие заскоки сегодня именуются «дискурсами») окололитературную критику: «Огайо был для меня белым пятном на карте. Мне легче сосредоточиться на том, о чём я не знаю ничего, - так  лучше выдумывается». («Иностранная литература», 2004, № 4) Если наши старшего школьного возраста сочинители будут следовать такому заразительному примеру – отдыхай, классическая и современная литература: им и без вас есть что навыдумывать! От такой отсебятины уши станут вянуть не только у их школьного учителя литературы! 

Перед  Достоевским наши 9-классники продолжали обмениваться впечатлениями от произ-ведений современной литературы:

«И на уроке об этом поэте [Евгении Евтушенко] говорили, и одноклассники рассказывали – хорошие стихи, нравятся, а до меня не доходит. Может, годика через три почитать ещё раз, авось пойму что-нибудь. Вот как «Дон Кихота». В седьмом классе через силу читала, не понимала. А на каникулах взяла полностью две части и на одном дыхании прочитала – так интересно, так смешно написано!»

«Роман очень интересен, хотя и читается трудновато. Не то что трудно читать слова и предложения, а просто как будто находишься вместе с героями романа Кузнецовым, Ухановым, Сергуненковым, Бессоновым, вместе с их переживаниями. Поэтому я считаю, что очень верно пишет один из моих одноклассников о том, что «Горячий снег» [Юрия Бондарева] читать намно-го труднее, чем «Отцы и дети» Тургенева.

Роман интересен ещё тем, что можно сравнить своё отношение к героям в начале и в конце. Вот, например, Уханов сначала кажется разболтанным, но в бою совсем не такой. О Дроз-довском наоборот: сначала относишься с уважением (после сцены обтирания снегом), а потом, когда по его вине гибнут Зоя и Сергуненков, просто злость берёт. Это очень себялюбивый ко-мандир».

«Порой не можешь удержаться от смеха, такие, как «Упорный», а то и бывает заплачешь порой, это такие, как «Солнце, старик и девушка», «Сураз»; бывают и такие рассказы, которые перемешивают все чувства, то есть, как говорят, «смех и слёзы», например, «Земляки». Все рассказы Шукшина, по-моему, написаны искренне, просты и справедливы».

В отличие от сочинений, при работе над которыми я настраивал ребят на тщательную дора-ботку чернового наброска, для читательских отзывов у меня была иная установка: не надо перепи-сывать, «причёсывать» написанное. В читательских отзывах меня устраивала именно черновая за-пись, то первое впечатление от книги, которое порой трудно выразить на словах. И тут всё зависело от уровня подготовки автора: кому-то удавалось сразу, как Моцарту, писать набело, а кто-то должен был в окончательном варианте, когда шла работа над языком, «поверять гармонию алгеброй».

«Действительно, как писал кто-то из одноклассников, в этой книге [“Большой зачин» Афа-насия Коптелова] много нового, интересного. Например, я не знала ничего о песне «Варшавянка». Оказывается, эта песня польская, а русские слова к ней подобрал соратник Ленина – Кржижанов-ский. Не знала я и того, как Владимир Ильич познакомился с Надеждой Константиновной Круп-ской.

Не понравилось в книге описание прибытия Ленина к месту ссылки. То он в поезде едет, то на извозчике… Кому как, а мне было неинтересно читать это. И к тому же я совсем запуталась во множестве имён: Базиль, Ванеев, Инсаров, Ляховский…

Читала с трудом, через силу. Если бы не требовала программа и не надо было писать от-зыв, я, наверно, не стала бы читать книгу вообще, хоть она и интересная местами».

«Меня всё время сверлила одна мысль: где, когда я могла её [повесть Василя Быкова “Обе-лиск»] прочитать раньше? Может, рассказывал кто-то, но мне казалось, что я это уже читала, даже могла угадывать то, что будет дальше.

Книга мне понравилась. Кажется, я нигде больше не встречала, чтобы о войне писали так просто, без возвышенных фраз, не описывая подвиги, великих героев. Поразила жизнь простого учителя сельской школы Алеся Ивановича Мороза, который всю жизнь отдал детям, учил их не только школьным наукам, учил жизни».

Интересно, как прочитывается сегодняшними старшеклассниками Достоевский? Не учебник с соответствующей главой о писателе и его творчестве, а тот же роман «Преступление и наказание». Марина Цветаева, например, как-то заметила, что Достоевский ей «не понадобился». Ту же мысль, не помню, о каком писателе, предельно лаконично выразила Татьяна Толстая: «не сошлись характерами». А вот о том, как дети говорят:

«Скажу по правде, роман я читала с неохотой, из-за того, что я должна его читать по программе».

«Лично мне как человек он [Раскольников] не понравился. Всегда какой-то рассеянный, не-собранный, главное – без цели. Бросил институт только из-за того, что был зол на всех, хотя были возможности учиться. Читалось не так трудно, как «Что делать?»

«Писатель ставит своего героя в различные ситуации, так что мы видим раскрытую пе-ред нами душу Раскольникова. Его муки изображены так ярко, что иногда мне казалось, что та-кое переживаю и я».

«Не скажу, что очень понравился, трудно читать эти большие абзацы. Самое большое впечатление произвела сцена, когда Раскольников рассказывал Соне о том, кто убил старуху и Лизавету. Такую книгу я читаю впервые. Обычно в книгах рассказывается о том, как идёт рас-следование, мысли, раздумья милиции или служителей закона, а здесь, наоборот, говорится о том, как чувствует себя человек после совершения преступления. Жизнь в постоянном страхе, раскаяние в душе, борьба с самим собой, переживания – всё это испытывает главный герой романа. И если обычно к преступнику относишься… ну, как можно отнестись к человеку, который убивает другого человека? А здесь, не знаю, жалость, что ли, сочувствие к нему, всей душой на стороне этого человека, потому что он сам себя наказал. 

Не поняла, зачем введены Свидригайлов и Лужин. Наверно, для этого надо читать весь ро-ман, а не те обрывки из отрывков, которые у нас в хрестоматии».

Отзывов о романе Льва Толстого «Война и мир» мои подопечные не писали по той причине, что мы все вместе читали и перечитывали его «по диагонали», задерживаясь на отдельных эпизодах и деталях. А что касается чеховских рассказов и «Вишнёвого сада», то после объёмного романа Толстого вопрос о читательских затруднениях отпал сам собой.

Если вопросы материального обеспечения решаются на государственном уровне, организа-ционно-методические – в министерстве и региональных управлениях, то крайним в этой цепочке народного просвещения оказываеся рядовой школьный учитель. Какой представляется сегодня его миссия? Вот как это представляется поэту Юрию Кублановскому: «Замордованный в 1990-е годы нищетой и невыплатами зарплаты, нередко гнущий спину, чтобы прокормиться, на приусадебном участке, современный учитель должен тем не менее – как это ни трудно – осознавать свою миссию, миссию просветителя и педагога. В этом плане его роль сопоставима в чём-то даже с ролью духовного пастыря. Он должен закалять душу человеческую, не давать расфокусироваться совести молодого человека. <…> Русская литература как раз и учит всему лучшему, что есть в человеке как в создании Божьем». (Научно-методическая газета для учителей словесности «Литература», Издательский дом «Первое сентября», 2008, № 6)

Духовный пастырь должен свято хранить «тайну исповеди». Мы помним, какую роковую роль сыграл в судьбе Овода его духовник в одноимённом романе Этель Войнич. Как тогда, так и теперь я не выдаю тех, кто с великим доверием приходил ко мне в своих читательских отзывах со своими откровениями:

«После прочитанных мной произведений Пушкина («Евгений Онегин») и Лермонтова («Герой нашего времени») мне начинает казаться, что настоящей любви нет вообще. Вот полюбишь человека, как Татьяна Ларина, а он окажется к тебе равнодушен, как Евгений Онегин».

«Зачем она [Катерина в «Грозе» Островского] призналась? Мне её жалко. Все мысли переме-шались, одна противоречит другой… Напоминает мне трагическую любовь Анны Карениной, ко-торая кончается так же её гибелью».

«Очень понравился сборник стихов [Николая Заболоцкого]. Вернее, не все, а отдельные стихотворения. Например, больше всего понравилось стихотворение «Седов». Ну, просто трудно описать всё, что во мне творилось. Какой героизм, какое мужество!.. Ещё очень понравилось стихотворение «Смерть врача». А стихотворение «Журавли»? Какую боль испытываешь, читая его.

Вот нам в школе дают в основном классику, а современных поэтов как-то обходят сторо-ной. Так, мельком, на факультативах, на уроках по советской литературе. Я, например, не могу понять, чем Заболоцкий хуже Пушкина? Почему одного изучают в школе десять лет, а о другом порой вообще не знают… А может быть, нельзя их сравнивать?..»

Не помню, что я говорил тогда по этому поводу, но, кроме факультатива по современной рус-ской советской литературе, был у меня и факультатив  по основам стихосложения. Стихов я тогда, как и статей, не писал, а вот в «нулевых» посвятил Пушкину  два стихотворения. Одно из них было опубликовано в сборнике прокопьевских поэтов и прозаиков, другое предлагаю теперь вниманию читателя (в нём я позволил себе вступить в перекличку с Пушкиным и Митрополитом Московским Филаретом):

Дар чудесный, дар случайный,

Жизнь явилась на Земле,

Среди стужи лет бескрайной

Мир забрезжился во мгле.

 

Дар волшебный, дар случайный,

Мир проснулся и в тебе;

Не спеши прощаться с тайной, 

Благодарен  будь судьбе.

 

Сколько было! Сколько будет…

Как тут всех нас перечесть?

Но такой, как он, - пребудет!

Пушкин – с нами. Пушкин есть.

 

Автор читательского отзыва, возможно, уловил тогда моё нескрываемое благоговение перед пушкинской поэзией и усмотрел во мне подобие чеховского «человека в футляре», непозволительно глубоко ушедшего в классику. Разговора такого я не припоминаю, но, судя по отзыву, он вполне мог тогда состояться. В таких отзывах и беседах меня не могли не радовать, кроме всего прочего, самостоятельность суждений, готовность отстаивать свою точку зрения и необходимая при этом культура общения:

«У Веры Павловны [в романе Чернышевского «Что делать?»] можно поучиться, быть сдер-жанной, уметь управлять свим характером, уметь любить по-настоящему, уметь видеть человека в ком-то. Это не всем дано, понимать человеческую душу. Она, подобно Катерине в «Грозе», не имела своего слова. Мать её была очень скверная женщина, а с другой стороны, мне её почему-то жалко. А почему, сама не знаю».

«Врать не буду – стихи [Евг. Евтушенко] не понравились. Может быть, потому, что почти все на одну тему – про север, про море, про охоту… Это единственный сборник, который мне не понравился. Обычно возьмёшь стихи и обязательно найдёшь много хороших, а тут как нарочно. Правда, попадаются отдельные строчки, которые сами собой запоминаются, вот как эти:

Я не хочу ни половины счастья,

Ни половины горя не хочу! 

Или ещё такие:

Надумана задача – стать великим.

Твоя задача – маленьким не стать.

Ну, вот и выдохлась, не знаю, про что ещё написать…»

«Роман [«Преступление и наказание»] не понравился. Бегают, прыгают, убивают, и вот тебе конец – объявился убийца…»

«Как ни удивительно, но я Печорину симпатизирую. Хоть Лермонтов показал самого нехо-рошего человека того времени, но мне всё равно как-то жаль его, что ли».

Уважение к противоположной точке зрения, способность не зацикливаться на своём мнении, отказ от безоглядной категоричности суждений – всё это признаки той подлинной культуры общения, без которой нам никогда не избавиться от хаоса вавилонского столпотворения. Я в своей работе колеса не изобретал: во-первых, время от времени напоминал школьникам, что категоричность – это признак ограниченности; а во-вторых, перед началом диспута исключал возможность использования «железобетонного» аргумента: «Вот дура!» - «Сам дурак!» Дети относились к этому с пониманием. Это прослеживалось и в их письменных работах:

«Может быть, я ошибаюсь, но мне показались некоторые эпизоды и сцены [в  «Грозе» Островского] лишними. Взять хотя бы Кулигина. Он совсем не принимает участия в главных событиях. Тогда зачем автор ввёл этого героя в пьесу?»

«Не могу сказать, почему «Гроза» мне не понравилась. Во всяком случае, у меня сейчас странное впечатление: как будто я не совсем правильно воспринял это произведение».

После урока-диспута по рассказу Чехова «Ионыч» 9-классникам было предложено продол-жить разговор в письменном виде. В одной из работ автор оттачивает своё умение дискутировать, возражая учителю. Подавая пример, я тоже не всегда был согласен с авторами учебника, предлагая ребятам определить свою позицию. Вот как это выглядело в упомянутом мини-сочинении «Мысли после диспута»:

«Не могу согласиться с ответом на вопрос о жизни Туркиных. Вот вы говорили: «Вы забы-ваете о том, что это самая лучшая, уважаемая всеми, талантливая и образованная семья во всём городе». Ну и что? Шутить, писать о том, чего нет и не может быть, бить по клавишам рояля может каждый, и ни у одного из членов этой семьи нет таланта. И если их считают образованной и талантливой семьёй, то можно представить жизнь остальных обитателей этого городка».

Что оставалось делать учителю после того, как на следующем уроке он озвучил это адресо-ванное ему возражение? Класс ждал, и, выдержав соответствующую паузу и подавая тем самым пример своим воспитанникам, я полностью согласился с доводами оппонента.

Последнее, на чём я хотел бы остановить внимание сегодняшнего читателя, это вопрос об экранизации литературных произведений. Сегодня, как известно, поспешая за всем цивилизованным миром, мы сделали крен в сторону зрелищных мероприятий. «Шоу» сидит на «шоу» и «шоу» погоняет. Помнится, как по этому поводу выражал обеспокоенность наш писатель-сибиряк Валентин Распутин: человека лишают возможности побыть одному, ему не оставляют времени на то, чтобы просто отдохнуть от суеты и задуматься. Даже спасительная рыбалка превращается в многолюдное представление. Таким же спасательным кругом до недавнего времени была и книга:

«Больше всего понравилась «Княжна Мери». Раньше я видел кино, но эту повесть, - делится своими впечатлениями 8-классник образца 1985-го года, - невозможно показать, не всякие произведения можно экранизировать. Можно понять героев тогда, когда читаешь сам книгу и обязательно в одиночестве».

В результате опрометчиво принятого нами курса на развлекательность в качестве основного способа существования изящная словесность прочитывается теперь не в оригинале, а в чьём-то пе-ресказе, инсценировке или экранизации. Более того, нас в последнее время стали усиленно потче-вать «ремейками», в которых от оригинального текста остаётся порой разве что название. Не слу-чайно поэтому темой третьего по счёту заседания молодёжного дискуссионного клуба, которое со-стоялось в феврале 2012 года в Кемеровской областной детско-юношеской библиотеке имени Арка-дия Гайдара стала именно экранизация литературных произведений. В итоге обсуждения данной темы участники заседания согласились, что экранизировать, конечно, нужно, но делать это следует бережно («Огни Кузбасса», 2012, № 2). За этим «бережно» легко просматрвается неприятие вольного обращения с текстом оригинала, за что нам следует благодарить прежде всего работающих сегодня в школе учителей. А как этот вопрос решали для себя родители нынешних старшеклассников?

«Читать книгу [«Отцы и дети»] мне было интереснее, чем смотреть фильм».

«В книге Базаров был как-то мягче, что ли, чем в фильме».

«Фильм мне показался очень скучным в первой серии, потом начала вовлекаться».

«Читала с трудом, а после фильма мне стало многое понятно».

«Фильм мне понравился, но когда я прочитала книгу, то впечатления мои увеличились в два раза. Хотя бы взять маленький эпизод, когда Базаров с Аркадием шли в гости к Одинцовой; я совсем не увидела того волнения Базарова, что описано в книге».

Как видно из приведённых, по выражению одного из одноклассников, «обрывков из отрыв-ков», разброс читательских впечатлений довольно велик: разнятся и сам процесс чтения, и сужде-ния о том или ином произведении. Школьники без малейшего стеснения делились с учителем (а через него и с одноклассниками) своими переживаниями, в которых они и сами порой не могли разобраться. Они откровенно писали о том, что было либо непонятно, либо приводило в полное замешательство. Таким образом была подготовлена благодатная почва для работы с учебником и дополнительной литературой (сегодня хорошим подспорьем на этом  этапе работы является Интернет). И лишь после всего этого – непосредственного общения с автором и выучки у написаших учебник литературоведов с привлечением рекомендованной ими дополнительной литературы – мы выходим на финишную прямую: написание классного или домашнего сочинения, которое представляет собой (воспользуюсь сравнением Хемингуэя) лишь одну седьмую надводную часть айсберга.

Итак, наш светильник пробудившегося интереса к изящной словесности зажжён на стадии текстуального знакомства с оригиналами. Этому и была в основном посвящена настоящая статья. Осталось под занавес удовлетворить любопытство читателя относительно того, не был ли задут этот слабый огонёк мощным дуновением учебной и литературоведческой науки. Сохранился ли первоначальный потенциал, обретённый в процессе общения с писателем? Судите сами. Привожу выдержки из сочинений тех же наших 8 – 9-тиклассников:

«Хочется верить, что Печорин – хороший человек, но, увы, не получается. Как может ум-ный, образованный человек так жестоко поступать с людьми? В. Г. Белинский пишет, что он вёл войну не только с княжной Мери, но и со всем тем светским обществом. Не согласна! Герой «Горя от ума» Чацкий действительно вёл упорную открытую борьбу против фамусовского общества, а Печорин нет. Он как будто недоволен той средой, в которой воспитывался, он будто ведёт борьбу, а на самом деле он наслаждается войной с княжной, и не только с ней».

«Наверное, самую точную оценку роману «Отцы и дети» мог бы дать замечательный русский критик Н. А. Добролюбов, но, к сожалению, его уже не было в живых… Вообще, по некоторым вопросам Д. И. Писарев меня больше убеждает, чем авторы учебника по литературе».

Я пишу эти заключительные строки, когда в нашу школу уже вернули единый учебник по оте-чественной истории ХХ века. Очевидно, что в связи с этим преподаватели литературы вспоминают время, когда  их единое учебное пособие по русской советской литературе дополняли столь же ав-торитетные книги для учителя и для учащихся старших классов. Но, в отличие от преподавателей истории, мы всегда располагаем, кроме учебников, текстами художественных произведений, которые должны быть доступны школьникам как в электронном, так и в традиционном книжном исполнении. Первое пока что не может гарантированно и полностью заменить второе. Так что реализация Президентской инициативы во многом будет зависеть и от того, как мы сумеем в обстановке антикнижной вакханалии сохранить свои библиотечные фонды.

 

г. Прокопьевск