Таёжник

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Лев Трутнев

Просмотров: 8401

2010 год, Выпуск № 4

9.

Был и второй вынужденный выход к Новому Васюгану.

Залетели мы на Егольях с опытным охотником Николаем Соколовым. Удачно отпромышляли, а обещанного вертолета за нами нет как нет. Сидим в избушке, доедаем последние продукты. Недели за две до этого добыли лося. Мяса – сколько угодно, а хлеб с сухарями закончился. Не шибко аппетитно есть одно мясо без хлеба. Спасала крупа – супы варили. Да и привычные мы к неполноценной еде. И погода выдалась теплая. Морозов ниже десяти градусов не было за все время промыслов.

Прождали вертолет неделю после условленного срока и решили выходить к Новому Васюгану. Еще дня три ладили нарты. И опять та же история, что была тогда с Генкой Шмаковым: едва добрались до дальней избушки – нарты сломались. Я говорю Николаю: «У старой палатки есть лист железа. Я схожу за ним. Тут километров восемь. Согнем этот лист наподобие салазок, и будут нам нарты…» Так и сделали – неплохо получилось, но день потеряли. Наметили добираться до первой избушки Саньки – охотника, соседа, томского промысловика. Двинулись на восток – по компасу. Мы идем впереди, топчем дорогу, а собаки по нашему следу нарты тянут. На нартах, кроме всего, палатка с печкой, чтобы можно было ночевать более – менее сносно в любом месте, где ночь застанет. Как шли, повторяться не буду: те же муки, о которых уже говорил не раз, те же условия. Только опасности прибавилось: болота почти не застыли – дышат, речки ходуном ходят под плохо окрепшим льдом, в промоинах и отдушинах. Ломимся, парим спины. На третий день добрались до Санькиной избушки, а он в тот год почему-то не промышлял. Необжитая избушка, холодная. Но переночевали, взяли из сайбы немного сухарей и двинулись дальше, спустившись на речку. Решили, хотя и намотаются на наши ноги лишние километры, зато собакам легче тащить по чистому месту нарты. А они, в любом случае, наши спасители.

День прошел без происшествий. По светлому, да при солнце, хорошо все видно. Дело к вечеру, а нам никак подходящего для ночевки места не попадалось. Как не крути, без костра не обойтись, а для него хороший сушняк нужен. Затянули мы движение и не заметили, как сумерки зависли над речкой, тени поползли от берегов на заснеженный лед, затушевали опасные места, и не разглядели мы среди них потемневший от воды снег – вкатились на лыжах в воду. Хорошо, что это была лишь вода, выступившая на лед, а то бы нырнули в промоину, и кто знает, чем бы это закончилось.

А собаки уже измучились. Еще день-два такого хода, и они лягут. Решили бросить нарты из листа железы, с палаткой и печкой, и идти дальше одной упряжкой, меняя собак. Периодически отдыхая, они вполне могли выдержать остаток пути, даже без еды.

Прошли еще с полчаса в темном речном желобе и увидели белесый уклон пологого берега, густо зашитого поверху сушняком. Самое подходящее место для ночлега.

Вдвоем у костра спать гораздо сподручнее, чем в одиночку: один спит – другой костер поддерживает, дежурит. Затем места меняются. К тому времени, я освоился спать на тонких жердинах, уложенных одна к одной на коротких бревешках и застеленных лапником. Сзади таких своеобразных лежанок делается высокая стенка из плотного лапника. От нее не только отражается тепло, идущее от костра, но и ветер не так проникает к лежанкам. Одно в данном случае не вызывает радости: на сооружение всех тех удобств – требуется не мало времени, а его, чаще всего, и не бывает. К тому же, усталый, до дрожи в ногах, охотник не всегда найдет силы для такого обустройства ночлега. Но мы, хотя и уматывались в пласт, напрягая всю волю, делали себе и лежаки, и стенку, и костер. Добрый отдых сохранял жизненную энергию, позволяя двигаться дальше, тем более, что все продукты у нас закончились и голод стал донимать сильнее и сильнее, а тут еще холода усилились.

Утром, в мутноватом свете наплывающей холодной, в изморози, зари, с трудом поднимая собак, потряхиванием за ошейник, вновь двинулись по речному льду. Но не успели мы миновать один из крутых поворотов реки, как собаки рванули от нас вместе с нартами. Мельком я заметил в снегу глубокую борозду наискось руслу и понял: выдра прошла. Кинулись мы за собаками, и Николай едва успел схватиться за нарты, тут и я подбежал, уперся в полоз. Всего-то метров пять-семь осталось до чернеющей, густо парящей на морозе, полыньи. Еще бы пару секунд, и собаки бы вместе с нартами ушли под лед, туда, куда ушла выдра, так взволновавшая их.

И весь тот день был неудачным: по руслу пошли завалы, и чуть ли не один за другим. А это такое нагромождение хвороста и бревен, что перейти через него, даже на карачках, невозможно. Приходилось выбираться на берег, обходить завалы по не менее завалеженному лесу, через чащобу и колодины. Да и крутизна берега в иных местах выдавалась такая, что глянь наверх, и шапка свалится. И это все с нартами, собаками по глубокому снегу, перетаскивалось большей частью на своем горбу…

Где-то в полдень на седьмой или восьмой день наших мучений выметнулся из-под одного из завалов соболь, прямо перед нами, и наверх, на обрыв, да не удержался на рыхлом снегу, заскользил назад. А разве могли собаки, даже измотанные многодневным тяжелым ходом, упустить такой момент, остаться спокойными к столь близкому появлению самого азартного для них зверька? Рванули они за ним, сбили меня нартами с ног – я шел впереди и топтал тропу. Сами с наскока вымахнули наверх, а нарты зависли – вот-вот рухнут вниз вместе с собаками. А падая в упряжи, сумбурной кучей, собаки наверняка покалечатся. Скорее интуитивно, чем сознательно, выхватил я нож, всегда висевший в ножнах на поясе, и перерезал постромки. Нарты, перевернувшись, рухнули с массой снега на лед, едва не зацепив меня, а собаки ушли на бугор. Слышим – визжат, тявкают. Что-то не то, и я кое-как стал карабкался наверх, весь вывалявшись в снегу, а там еще кухта с кустов колючая, льдистая брызнула на лицо, сыграв искристой радугой на солнце. На скулах от неё поплыла влага, и щеки вмиг закуржавели – стынь-стынью. Вижу, постромки от упряжи зацепились за сучья сухолома и держат собак. Они и взвывают. А соболя и след простыл. Высвободил я своих, надежных, Юкона и Чару, а остальных придержал, потянул вниз по уже пропаханной мной тропе. Навстречу Николай в помощь. Кое-как спустились. Но упряжь частью осталась, а частью оборвалась на сучьях почти в клочья.

Пришлось отпустить и остальных собак, сняв с них шлейки. Они и махнули снова наверх. Накинули мы оставшиеся ремни на плечи и сами потянули нарты, обходя злополучный завал узким промежутком между торчащими во все стороны бревнами и берегом. Только обогнули мысок, смотрим – на бугре один единственный кедр стоит, а по нижнему, голому его суку соболь ходит. Вот незадача – у меня к «тозовке» один патрон остался. Замерли. Я, недолго мешкая, вскинул винтовку и целиться. Целился, целился, что со мной никогда не бывало, даже глаза стало застить. Понятно: патрон-то единственный, промажешь и все – соболь только хвостиком помашет. Слезинки проклюнулись у переносицы, застыли в лед. А соболь, будто издеваться начал надо мной: то столбиком приподнимется, то боком повернется и замрет. Бац я его, наконец, и попал – пусть не выпендривается перед охотником. И вот он, корона пушных зверей – соболь, мягкий, теплый. Его бы обелить, хоть что-то бы собакам досталось, а руки, как крюки, задубели и даже за пазухой не отогреть. Решили костер ладить. Хотя и рановато, да надо. Добро, и место подходящее нашлось быстро. Сделали все, как всегда. Потрескивали сухие сутунки в долгой нодье. Игриво плясали языки пламени от костра, причудливо отражаясь на плотной стенке из лапника. Ядреное тепло отгоняло холод, наплывающий из потемневшего леса.

Натопили мы снега полный котелок. Взболтали в кипятке крошки от сухарей. Сами похлебали и собакам оставили.

Николай вызвался сторожить костер первым. Я залез в спальник: «Смотри, – говорю ему, – сильный огонь не разводи, сгорим…» И как в воду глядел…

Снится мне чудный сон. Будто я хожу летом по пляжу. Ноги жжет от горячего песка. Солнце в спину печет. Да так, что невмоготу. Терпел, терпел и проснулся. Огонь перед глазами. Дымище. Горим! Растолкал я, в горячке, уснувшего Николая, дал ему пару затрещин и в снег – тушить фуфайку: полплеча отгорело у нее, и со спины зияла прореха. Другой верхней одежды ни у меня, ни у Николая с собой не было. Повезло еще, что бродни только чуть-чуть затлели, а то бы и без обуви остался, а это в тех условиях гибельно.

Как спасаться от холода? Мороз крепчал и крепчал с каждым днем. Зима будто проснулась, наверстывала упущенное время. Гнала с северов лютый холод за то послабление, что тянулось чуть ли ни месяц.

Хватились, а иголок нет, потеряли где-то. Добро, проволока осталась. Отрезал я от рюкзака клапан и вместе с ним стянул кое-как дыры на фуфайке. До утра прокантовались. А на рассвете снова на речку – тянуть нарты. Собаки с нами. Ослабли без еды, плетутся кое-как. Да и снега кругом набило чуть ли ни на метр, особенно в береговых кустарниках.

Идем – угрюмые, с невеселыми мыслями, тяжестью на душе. Голодные. А тут еще мороз крепче и крепче. У меня спина и правое плечо леденеют. Да и Николай, вижу, сдавать стал – закваска у него не та. Хотя девять дней и ночей на холоде, в тугой запарке, в недоедании не каждый выдержит. То, рыбацкое детство, институт физкультуры, который я когда-то окончил, игра в серьезный хоккей влили в меня незаурядную силу и выносливость, укрепили дух, высоту надежды, что не раз подтверждалось в сложных условиях таежного промысла.
Часа через два наткнулись мы на замерзшую лунку. Кто-то лед продалбливал, чтобы брать воду из лунки. Глядь – тропка наверх снегом присыпанная. Я карабин взял и полез на взлобок. Еще не поднялся на его макушку – увидел верхнюю часть буровой. Я выше. Смотрю – за кустами чернеет балок. Крикнул Николаю и юзом вниз. Обрадовались мы удаче. Давай волочь наверх нарты. А там целая база бурильщиков: балки, вышка, трелевочный трактор, цистерна с соляркой. «Все, – говорю Николаю, – здесь будем день отдыхать. Тот, второй балок похож на баню. Если все там целое, натопим, помоемся. А то мы два месяца не мытые. От нас дух на пять верст по тайге идет…» Подчалили мы к первому балку, а он закрыт на внутренний замок. Пришлось выставлять стекло. Николай помельче меня, пролез через окно вовнутрь – открыл двери. Пахнуло нежилым. Огляделись мы, и, первым делом, стали искать что-нибудь съестное. Нашли на полке пакет вермишели и кусок объеденного мышами старого сала. Быстро разожгли печку, бросив в неё какую-то тряпку, намоченную в солярке. Обрезали на сале мышиные погрызы и сварили вермишелевый суп с салом.

После голодухи и такая еда показалась фирменным ресторанным блюдом. День зимний короток, отдыхать некогда. Солнце катиться по черным зазубринам далекого, за увалом, леса. Ветерок жжет скулы, стоит лишь повернуться к нему навстречу. Таким же образом, как и печку в балке, с помощью солярки, взятой из цистерны, раскочегарили и печку в балке-бане, а воды нет, ведер или какой-либо другой тары – тоже. Нашли среди хлама старый мешок и давай в него нагребать снег и таскать в бачок, установленный в бане. Нагрели воды, и смешно получилось: кипяток есть, а холодной воды нет – бачок-то в бане один. Решили вначале снегом натираться, а потом – горячей водой поливать друг друга из черпака. Снег заносили в балок в том же мешке, по очереди, накинув на голое тело фуфайку. И то холод просто жег тело, сжимал будто тисками. Но все же помылись. Пусть без мыла, не особенно чисто, но верхний слой грязи с себя содрали. Спали в ту ночь как убитые. Ни тебе холода, ни какого-нибудь беспокойства. В тепле, на нарах, застеленных матрасами. Правда, свет в балке мы поддерживали коптилкой, наскоро сделанной из тряпочного фитиля и консервной банки, валявшейся под столом. А утром сморкались сажей, а лица и так потемневшие от костровой гари и мороза, и вовсе стали почти черными.

Уже солнышко заглянуло в окно, когда мы проснулись. И так все веселым, ласковым показалось, будто бы и не было десяти дней убийственного пути, холодов и риска.

Попытались завести трактор, чтобы на нем двигаться по пробитой танкеткой дороге – не вышло. Полез я на вышку, оглядеться. Может, кого-то или что-то удастся увидеть. Да куда там: руки сразу окоченели – железо набрало такого холода, что лестничные ограждения мигом схватывали голицы, стоило лишь едва к ним прикоснуться. Пришлось оставить эту затею. «Двинемся по проторенному пути, – подбодрил я Николая, снова как-то потухшему, невеселому. – Думаю, через день два мы выйдем к поселку…»

Это только сказать легко – день, два, а как их пройти без пищи, в лютый мороз, измотанными до крайности? Хотелось бы мне сейчас поглядеть на того туриста, кто преодолел бы наш путь от вершины Егольяха до Нового Васюгана в самый разгар зимы. Пусть с продовольствием, с палатками и другими удобствами.

Еще в начале сезона мой кобель покрыл суку Николая Сайму, и она уже затяжелела. Стала отставать. Шла, шла сзади и скоро мы начали терять ее из вида. Николай обозлился, да оно и понятно, как не крути, а нервы каждый день напряжены, и это напряжение изо дня в день накладывается друг на друга – выход ее неминуем. «Я, – говорит, – сейчас её пристрелю, чтобы не задерживала движение…» Я его кое-как отвернул от такого решения: «Ощенится, – доказываю, – догонит…» В разговоре о собаке мы и уловили отдаленный гул. Остановились, слушаем. На лицах глупые улыбки неосознанной радости: раз гудит – значит, какая-то живая душа движется, люди. И минут через пять вывернула из-за кустов танкетка. Затормозила. Дверца водителя отрылась: «Вы откуда такими головешками?..» Объяснили, а он не верит – смотрит подозрительно. Из кузова еще четыре мужика вылезли, давай расспрашивать. Кое-как удалось доказать, что мы никакие не браконьеры, ни шатуны таежные, а промысловики. Накормили нас буровики, напоили чаем из термосов. Они на работу ехали. От них мы и узнали, что до Нового Васюгана не больше тридцати километров осталось. «Столько прошли, а это расстояние по пробитой дороге пройдете. Тем более на сытый желудок, – напутствовал нас их старшой, – а нам возвращаться не резон…»

В густых сумерках мы пришли в поселок. А там у меня друг-охотник жил – познакоились давно, на одном промысле. Идем к нему, а навстречу милиционер. Мы не обратили на него особого внимания, а он остановился, оглядывается. «Ты, – спрашивает, – Канушин?» Остановились и мы. «Да, – отвечаю, – а откуда вы меня знаете?» «А тебя уже неделю ищут. Из Тары звонили, интересовались…»

Как после выяснилось: на заводе меня уже похоронили – замерз и все тут. И директор госпромхоза забил тревогу: с вертолетчиками начал договариваться. Хотя искать зимой пропавшего в тайге человека, когда чуть ли не каждую неделю падает снег и метет пурга, почти бессмысленно.

Пришли мы к Вовке, а он хотя и обрадовался, но вида не подал, говорит сходу: «Смирнов мой телефон каждый день разбивает, а я его утешаю: не беспокойся, говорю, надо будет, Канушин и до Салехарда дойдет и уцелеет…» Позвонил я, перво-наперво, Смирнову, а потом домой. Вовка помог нам разоблачиться и погнал в баню…

На другой день загрузились в АН-2 и в Омск. Летим, а в самолете холодина. Смотрю, один парень в ботиночках, так и этак корчится. «Ноги мерзнут?» – спрашиваю. Он кивает: «Не то слово…» – «Снимай ботинки и прячь ступню в собачий мех». Собаки наши тут же, возле скамеек, в одном клубке, лежали. «А они не укусят?» – «Не бойся…»

Так собаки и грели наши ноги до самого Омска, и так состоялось наше очередное возвращение домой.

А история с отставшей Саймой получила свое продолжение. После нас, уже в январе месяце, заехал на мой участок Витька Червяковский. Заехал на снегоходе. Промышлял. А, когда вернулся, рассказал мне: «Иду по путику, вижу – какое-то животное впереди мелькнуло. Передернул затвор карабина, пригнулся, сделал пару шагов вперед и разглядел среди подлеска собаку. Удивился – а она в капкане, тощая. Но, видно, недавно попалась – иначе бы замерзла. Освободил я ей лапу и в зимовье. Недели две она лежала в избушке, не могла ходить, а потом выправилась. Я ее привез в Тару. Щенки от нее пошли добрые…» Из разговора я понял, что это была Сайма. Каким-то образом прожила она в зимней тайге не меньше месяца. Трудно поверить – но факт.

Что же касается удач, о которых я не стал говорить, были они и у меня. Но разговор про них как-то не ложится на душу: как бы хвастовство получается, все это обычное, знакомое, изведанное многими охотниками-промысловиками. А главной своей удачей считаю тот особый настрой, те особые силы, которые подарила мне судьба, проведя через крещение таежным промыслом и окунув в то редкое состояние, когда и тело, и душа, что ружейный курок, находятся на постоянном взводе. Говоря современным языком – прибывают в охвате не проходящего экстрима. И вряд ли какое-то иное занятие может держать человека на грани долгого балансирования между опасностью и надеждой. Но жить растением, цветя и тихо, медленно увядая, я не могу, не хочу и не стану. Через год мне будет семьдесят лет, но я постоянно, в октябре, вылетаю в большой лес, в свои заветные угодья. И только неестественные силы могут перекрыть мне этот путь. А сам я нахожусь в твердой решимости летать туда до тех пор, пока где-нибудь под кедром или сосной не опрокинусь в бессилии на спину и в последний раз утону взглядом в чистоте глубокого неба, уносясь к нему тайным облаком…

Одно доподлинно беспокоит меня: мало осталось нас – знатоков таежных премудростей, истинных промысловиков, а ведь тайга – это не только пушнина, но и ягоды, орех, грибы целебные травы… Редко сейчас увидишь бруснику на столе даже сельского жителя, даже в таежных краях, а клюква, голубика, кедровый орех… Но, чтобы все это иметь нужен опыт и не малый, а уйдем мы и все наше промысловое мастерство, редкий дар уплывут вместе с нами – не больно-то сейчас найдешь среди молодежи охотников на те труднейшие испытания, что преподносит дикая природа. И это, я считаю, результат безразличия к этой самой природе, ее дальнейшей судьбе. Жалко – да и только…

г. Омск