Таёжник

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Заповедная Сибирь

Автор: Лев Трутнев

Просмотров: 8402

2010 год, Выпуск № 4

2.

Течет с востока в Иртыш долгая река Демьянка, уходя от болот западного Васюганья в глухие таежные леса и густо собирая в свои воды все таежные речки в округе на сотни километров. Вершина её почти упираются в истоки Егольяха, самого западного притока реки Васюган, а устье приходится в середину русла Иртыша между Тобольском и Ханты-Мансийском. Один из первых вершинных притоков Демьянки – Тегус берет начало из восточной отноги Урнинского болота. Вершина его, что птичья лапа, состоит из речек: Малый Тегус, Средний Тегус, Большой Тегус и четвертый «палец» – речушка Еловая. Все они сливаются в единое русло – Тегус, почти в одном месте – с разницей в полкилометра. Чуть ниже их слияния, на правом берегу Тегуса – охотничья избушка. Кругом таежные урманы: частью заболоченные, а частью высокие, гривные, по релкам; хвойные, в основном, сосновые вперемежку с березой и осиной. Не редок и кедр с лиственницей…

Леса кончаются всего километрах в десяти от берегов Тегуса по правой и левой его стороне, и тянутся вдоль них в северном направлении обширные болота с тысячами безымянных озер и озерков, большей частью непроходимые, дикие, глухие…

* * *

… Места на Веселеньком стали скуднеть, как-никак, а одиннадцать лет отпромышлял я в Тевризском районе, и мы с Валеркой Сысолятиным решили налаживать промысел в верховьях Тегуса. Первый раз залетели на Тегус в 1972 году втроем: я, Валерка Сысолятин и Леха Слинкин – охотник из Красноярского края, переехавший жить в Тевриз. По слухам мы знали, что на Тегусе стоит большая охотничья избушка, поднятая кем-то еще лет тридцать назад. Залетели на вертолете и сразу начали подновлять избушку, топтать путики: я – для себя, Леха – для себя. Валерка решил ходить по очереди то со мной, то с Лехой.

Зимовье было хотя и старым, но сработанное когда-то добротно. Место удачное: внизу река с удобным спуском к воде и заливными лугами, рядом – вековые сосны и одинокие кедры; на северо-восток – прекрасное клюквенное болото, на запад – брусничный бор, глухие урманы. Всего и не выскажешь. Промышлял я в тех местах шесть лет, и ни разу нас не забирали вертолетом – все пехом. А до Тевриза идти километров двести да еще и через два рукава Урнинского болота. Позже мы освоили другой путь: на Пролетарку, до нее километров сто. Выходили из леса обычно часа в четыре ночи, чтобы засветло пересечь Урнинское болото. Иначе беда: ночевать на болоте негде – сыро и дров нет. А болото на переходе с десяток километров шириной, кочковатое и местами топкое. Ходили, мучились, но стоило: добывали не только белок, но и соболя, и достаточно. В один из сезонов я с Найдой по три – четыре соболя в день добывал.

В первый год мы осваивали угодья. Я брал продуктов на неделю и уходил своим путиком километров за десять-пятнадцать от зимовья. Леха с Валеркой в другую сторону от меня. Встречались в избушке в условленное время. Была договоренность: если кто-то не появится в назначенный день – искать. Это сейчас всякие средства связи придуманы, а тогда ничего не было – ходили на свой страх и риск. Примерно, через пару недель я еще одну избушку нашел в вершине Большого Тегуса, ближе к истокам речки Укратус, подладил её, на что ушло немало времени, и остаток отпуска провел в тех местах.

В тот первый год едва договорные обязательства с госпромхозом выполнили, а в следующий сезон полетели на Тегус вчетвером: я, Валерка и Вовка Сысолятины и Леха Слинкин. Восемь собак у нас было. Прилетели, а Вовке негде жить – в избушке вчетвером не поместишься. Решили рубить ему избушку в вершине Малого Тегуса. Я шел строго по компасу, а ребята за мной теску гнали. Нашли высокое место у речки, стали лес валить, ошкуривать, сруб ставить. Каждый вечер возвращались в основное зимовье, а утром опять на новое место. Двенадцать километров в один конец. Туда – сюда – четвертак, и каждый день. Тропу набили по наиболее удобным местам. По краю заваленной колодником гривы, с полкилометра от нашей тропы, уцелел от давнего пожара островок плотного пихтача. Всякий раз, когда мы проходили мимо этого островка, моя молодая собака Ангарушка подозрительно посматривала в ту сторону. Валерка как-то и говорит: «Похоже, какой-то зверь там обосновался. Вдруг берлога. Давай я со своими собаками туда сбегаю, проверю, что к чему. От них никто не спрячется…» «Ну, иди, – говорю, – если еще ноги несут…» Я присел на колодину, жду. Над окоемом золотистая пелена. Дальний лес в оранжевой короне, размытой вечерней поволокой.

Тихо, Мирно. Воздух грудь распирает. Усталые мышцы наливаются приятной истомой. В душе светлее и покойнее, чем в дремлющей округе. Споро вернулся Валерка: «Нет там никого и ничего, пустыня…» Нет – так нет. На том и закончились наше охотничье любопытство. Наше, но не собачье: Ангарушка так и вела себя подозрительно все то время, пока мы ладили зимовье. Три недели ушло у нас на его поставку, а в конце октября прошли дожди и подморозило. По лесу звон и хруст пошел, какая охота. Стали брать клюкву, а Вовку обязали печку топить – просушивать новую избушку: лес-то сырой шел на сруб. И как раз в это время собаки загнали на дерево рысь. Валерка из карабина свалил ее. Огромный котище оказался. Еще живой был, сапог мне прокусил. После его шкуру выпросили у меня на ВДНХ, да так и замылили где-то. Обелил я его, а тушку на крышу зимовья забросил с расчетом собак кормить. А Валерка и выдал: «В деревне, – говорит, – многие рысье мясо хвалят, а мы, из-за этой погремучки в лесу, без навара болтушку хлебаем …» Я усмехнулся: «Ну, ну, лопайте, а потом я вас отстреливать буду…» Да разве эти пройдохи, коль что задумали, кого-то послушают: нажарили рысьего мяса, сидят, уплетают, да так аппетитно. А я пустым супом пробавляюсь. «Давай с нами, – подначивают они. – Вкуснятина – пальчики оближешь!..» Но я брезгливый – не притронулся…

А у нас установилась традиция: к седьмому ноября собираться в основной – базовой избушке и отмечать праздник. В тот сезон мы промышляли каждый на своем участке, по своему путику. Я с Валеркой обосновался в избушке по вершине Большого Тегуса, Вовка – в новой, только что срубленной, а Леха остался в основной. Взяли мы с пяток соболей и шестого ноября двинулись на общий сбор. На днях снежку подвалило. Валерка шел правым берегом речки, я – левым. К бревну через речку подходим – никаких следов. Белым- бело. По гребню бревна даже присыпка не тронута. Мои собаки первыми проскочили к избушке, навалились на Лехиных собак, еле разняли. Нас никто не встречает. Захожу в зимовье, вижу – в углу Лехина винтовка висит. Тюкнуло в голову – как же так: собаки здесь, оружие – тоже, а хозяина нету? Валерка поднимает корочку от хлеба – под ней малюсенькая бумажка от пачки сигарет. На ней нацарапано карандашом: ушли на медведя 4-го, и все. Четвертого, а на дворе шестое истекает. Тревога в душе еще больше зашевелилась. Глянул под потолок над нарами – моего карабина нет. Всякие нехорошие мысли полезли, а что делать? Где их искать? Ночью да по мертвой пороше – без каких-либо следов все равно ничего не определить. Вскипятили мы воды, помыли в тазу головы, причинные места, и за стол. Только наладились есть – собаки залаяли. Вижу в окно: Леха с Вовкой двигаются, несут что-то тяжелое. Отлегла от сердца тревога.

Вышли им навстречу. Залопотали, заговорили они наперебой друг другу. Понятно было одно: взяли они берлогу и как раз в том островке пихтача, который проверял со своими «отменными» собаками Валерка. Шкуру и основную часть туши оставили в наскоро сработанном срубе, а окорока принесли с собой. Ну, туда-сюда, за разговорами, намыли медвежатины, и в общий котел, варить свежину. Вовка рассказал: «Двинулся я на общий сбор, к празднику, а собаки пошли стороной, в направлении пихтового островка. Остановился я покурить. Слышу – лают взахлеб. Да злобно, с надрывом, яростью. Я и понял, что на зверя наткнулись. Бегом к избушке за Лехой. Взяли твой карабин – не с нашими же пукалками идти на медведя. Вдвоем соревнуемся в беге – кто быстрее, а Лехины собаки учесали вперед, как уловили лай моих собак. Под вывертом старой сосны чаща навалена. Собаки вокруг бесятся. Послал я Леху ткнуть щупом в берлогу. Зверь и высунул голову…»

Запах вареного мяса до того расшевелил аппетит, что не выдержали ребята, потянули по увесистому куску из котла и – за брагу. Мы ее всегда заводили с ягодами к празднику. Я, понимая, что мясо еще не проварилось до готовности и есть его полусырым опасно, попытался их отговорить. Да что толку – сотрясать воздух. Сам терплю – жду, как мясо дойдет. А ребята песняка задают, да про то, как сотня юных бойцов на разведку ходила.

Мало-помалу, и я, умяв добрый кусок медвежатины и выпив кружку браги, присоединился к ним. Встреча праздника пошла по накатанной стезе. Но ребят, переевших мяса, да еще и частью недоваренного, выпивших изрядную дозу браги, к утру одолела неотвратная жажда. Давай они сырую воду хлестать, и опять мои опасения им по боку: докатились – окошко начало белеть, а двери в зимовье не закрывались – друг за дружкой бегали гуляки в наш примитивный туалет. Тропу набили.

Посмеялся же я над ними. Осунулись, побледнели, будто провели какое-то время в концлагере. День отлеживались, а потом я собрался к себе в избушку. Вовка и говорит: «Возьми меня с собой. Хочу поглядеть, как твои собаки работают…» Пошли. Погода выдалась, как по заказу: морозец небольшой, тишина. Свежак под ногами не глубокий, мягкий, не хрустит, любой след на нем как нарисован. А воздух! До того ядреный, что создается ощущение, будто им наполняется не только грудь, но и все тело. Идти легко и светло.

Собаки сразу азартно заработали, и пока мы шли до моей избушки – взяли двух соболей. Третьего собаки загнали на кедр уже на подходе к зимовью. Заметил я его в развилке, выстрелил, а он, падая, завис. Что делать? Говорю Вовке: «Лезь, иначе не возьмем…» Он и полез. Только добрался до первых суков, кричит: «Михалыч, не могу, приперло! Штаны изгажу!..» Кричит, а сам, быстро, что обезьяна, мигом вниз. И опять ко мне: «Расстегни штаны, Михалыч, руки отерпли – не осилю ремня…» Пришлось помогать…

В удачном промысле незаметно прошли отпускные дни. Нужно было выходить к людям. Засобирался со мной и Валерка. Вовка с Лехой оставались промышлять дальше, до Нового года – им спешить было некуда. Взяли мы с собой медвежатины, две булки хлеба, рысью шкуру и раным-рано, еще потемному, двинулись на запад. Урнинское болото – угробиловка, и мы решили пойти к вершине Кедровой, а от нее через верховья Урны выйти к истокам Аю, по которому, давно исхоженными местами, спускаться в заветную Пролетарку. Расстояние, вроде, одинаковое с известным путем, но переход через болото от Кедровой, слышали, покороче и полегче. Когда высветило, собаки, как обычно, ушли вперед и скоро подали голос – соболя посадили. Валерка его из своей «тозовки» хлопнул. Соболь упал, да подранком, и прямо к Валеркиным ногам. Он и успел его ухватить раньше собак, а зверушка изогнулся и цапнул охотника за палец. Валерка хотел его стряхнуть – да так и спустил палец чуть ли не до кости…

Я обдираю соболей через губу – сам освоил этот метод и многих охотников научил. Шкурка при такой обработке получается идеальной.

Пока возились с соболем, пошел снег. Да такими хлопьями, что ничего не стало видно. А мы уже миновали вершину Кедровой: к переходу через болото приблизились, а тут пурга. Сразу потерялись все ориентиры. Слышим – собаки где-то взлаивают. Да не в одном месте. Поняли, что они по болоту оленей гоняют. На их голоса и двинулись. А Валеркин кобель – то ли занемог, то ли от старости: бредет впереди нас, мешается под ногами и все тут. Нагоним его, где криком, где пинком, а пес отбежит шагов на десять и опять за свое. Валерка даже, рассердившись, хотел пристрелить его, да я не дал. А тут сквозь снежную завесу вижу – прет на меня олень. Наклонил корону рогов чуть ли не до земли и летит напрямую, аж снег из под копыт вихрится сильнее пурги. За ним – собаки. Очумел, вероятно, от страха зверь и ничего из-за снега не видел. Я сдернул с плеча свой «парадокс», нажал на собачку: бац – осечка, бац – осечка. Прошиб бы меня рогач насквозь, если бы не Валеркин ленивый пес – прыгнул он встречь оленю. Тот и сиганул в сторону. Миг – и зверь скрылся в снежном вихре вместе с погнавшимся за ним кобелем. Переломил я ружье – а оно не заряжено. Холодок прокатился по хребту. Не кобель бы – так и неизвестно что бы со мной стало. Спас он меня от мучений или даже гибели. Вот и выходило: я его отстоял от хозяйского гнева, когда Валерка схватился за винтовку, а он меня – от острых оленьих рогов…

Двинулись дальше по болоту. Вокруг один снег. Куда направляемся – неизвестно. Только компас указывал, где юг, где север, но это почти ничего не значило: мы, чаще всего и почти всегда, выходя из урманов, ориентировались на лесные гривы и острова, на далеко выступающие мысы лесной стенки по горизонту, на отдельные деревья. По ним и держали нужное направление, которое постоянно менялось в зависимости от проходимости тех или иных мест, и компас в таком случае ничего не давал. Двигаться напрямик по болоту станет лишь неопытный человек, а промысловик, имея не малый опыт таежной жизни, пойдет лишь тем путем, который менее опасен и более легок. Он знает не только где и как растут те или иные деревья, кустарники, но отличает по цвету и травы на опасных или, наоборот, безопасных местах. По полету птиц и их видам может определить, что находится в той или иной стороне…

Стало темнеть, а под ногами зачавкала грязная, слабо застывшая жижа, смешанная с падающим снегом. Валерка ходок слабый, начал отставать, а я нажимал, думая выйти на знакомый профиль, по которому надо сворачивать к вершине Аю. Да и хотелось заночевать в лесу, на сухом месте, у костра. На болоте не выдержишь зимнюю, пусть не очень холодную, ночь – переохлаждение возьмет свое. И Валерка все чаще и чаще стал исчезать в снежной пелене. Опасаясь его потерять, останавливался, ждал. Для него, а, возможно, и для меня, потеря друг друга в такой кутерьме – погибель. В очередной остановке, пропуская Валерку вперед, ступил я чуть в сторону и провалился в няшу. В броднях сразу захолодело, ступни потянуло судорогой. И без того натруженные ноги и вовсе стали неподъемными. Совсем хана! Глянул на часы – третий час ночи, а мы вышли из зимовья в четыре часа утра. Почти сутки на ходу! Сколько еще удастся пройти болотом? На сколько хватит жизненных сил? И как-то спокойно, в безразличии потянулись мысли о возможном конце. И так просто, так обыденно – без остроты. Понял я, что это смертельная усталость лишает меня какого-либо телесного и духовного сопротивления, но не мог стряхнуть навалившийся груз бессилия. «Близок конец,»- подумалось как-то вскользь, и каким-то глубинным сознанием… И тут мелькнула искорка спасения – мы наткнулись на небольшой, метра на два в поперечнике островок, посредине которого торчал огромный пень, а рядом, на болоте, стояло два сухих дерева. Кричу Валерке: «Руби сухостоину, пока я выскребу из бродней жижу…» А снег лепит и лепит. Вокруг островка зыбун трясется. Притулился я на пень, свечу Валерке фонариком. Затюкал он топором по высушенной до стальной крепости древесине. Тюкал – тюкал и заплакал. «Не могу, – говорит, – сил нету, и палец укушенный рвет болью…»

Ноги у меня совсем задубели. Кое-как поднялся и за топор. Бились, бились – свалили эту сухостоину, а она на соседнее дерево упала. Валерка и вовсе раскис: «Подыхать нам тут и все…» А я губу прикусил, в глазах мельтешит что-то: ни то снег, ни то какие-то мушки – и долблю, долблю топором по дереву. Кое-как срубили и вторую лесину. Я подсунул ее под пень и запалил. Загорелось сухое дерево, зарадовал сердце огонек пламени, и злая темень плотно подступила со всех сторон. Вот-вот сожмется её кольцо. Но огонек перекинулся на расщепленные края неохватного пня, и вскоре он начал тлеть, испуская благодатное тепло. Валерка почти никакой: притулился к самому пню, почти рядом с огнем, и головенку уронил на грудь. Я стянул бродни – ступни ног отдались такой болью, что я невольно застонал. Кое-как пристроившись на лежавшую рядом сухостоину, я стал сушиться, прикидывая, что же делать дальше? Пень огромный – будет гореть до утра, тепло от него не даст замерзнуть. Но как спать? Кругом сырое болото. А вблизи огня – опасно: после такой усталости сон свалит намертво – загореться можно. Подумалось, подумалось, а иного выхода, как дремать на корточках, не было. Тут же, непреодолимая слабость стала натекать в мое тело, веки поплыли друг к другу, смыкаясь, и сил не было их разнять, хоть спички вставляй. Но на каком-то миге движения они чуть-чуть отжались друг от друга словно некто заложил в них два разнополюсных заряда, не давая ресницам сомкнуться, а в эту щелку я видел и слабые язычки пламени, танцующие по всему пню с подветренной стороны, и темную, скукожившуюся фигурку Валерки, и длинные полосы летящего снега. Я словно застыл в таком состоянии без какого-либо движения…

Прошло несколько часов в полусне, в полубреду, и в те же щелки между веками я стал замечать, как оседает пень, обливаясь синевой шаящих углей, как расплывается в изморози Валеркина фигура, как уплывает побелевшее от инея болото, открываясь глубже и глубже. И первое, что я осознал, это то, что закончилась пурга и наплывает рассвет. Шевельнул плечами – боль затекших мышц стрельнула в тяжелые руки. Распахнул глаза и не без труда распрямился. Над болотом висел слабый туман изморози. Дали просматривались смутно. Перво-наперво, посунулся к Валерке – не закостенел ли? После двух увесистых тумаков он вяло поднял голову и открыл глаза. От сердца отлегло – живой и невредимый, а расшевелить таежника дело недолгое. Попытался сказать ему пару ободряющих слов, а губы зашуршали, как жесткая бумага, и получилось что-то неразборчивое. Напарник и вовсе неузнаваемо таращил на меня глаза и каким-то полудиким взглядом озирался. «Подъем!» – скомандовал я и потянул Валерку за плечи. Он только головой помотал и как чумной – ни слова. Понял я, что холод пробрал его до костей. Выгонять надо простуду, а то через несколько часов она о себе заявит. Сгоревший до корней пень еще хранил горячие угли. Кинул я на них котелок, а в него сала медвежьего. Оно плавится быстро. Через несколько минут пощупал сало пальцем, смазал себе губы и прямо через край стал пить теплое, не вкусное до отвращения, но верное средство при простуде. Отпил половину, сунул Валерке котелок, а он замотал головой, губы сжал и отвернулся. Пришлось применять силу…

Пока разминались, нагоняли живинки в тело, совсем рассвело. Стали искать ориентиры. Видим справа какой-то большой лес, а его не должно быть. Где мы? Говорю Валерке: «Давай обойдем этот лес, что-то, может, и прояснится». Иного решения не было: идти на юг без ориентировки – больше, чем опасно. Двинулись в направлении леса, а собак нет, Всю ночь они где-то пробыли, и скорее всего, на каком-нибудь сухом островке в виде того, что спас нам жизнь. В пургу, да на сыром болоте они просто нас не нашли. Но за них я не тревожился, знал по опыту – рано или поздно вернутся. Уходить им здесь некуда. А гурьбой собаки никогда не заблудятся.

Снежку подвалило за ночь заметно – идти стало труднее. Часа два-три мы огибали лес и заметили на взгорке балок. «Так это нашего Борьки речка! – узнал Валерка балок – он раньше бывал в нем со старшим братом Борисом. Слева вершина Урны, мы ее прошли ночью и не заметили, Сейчас выйдем на пятый квартал, а там батина избушка добротная…» Прибодрились мы и, минуя, балок, вышли на путик. По нему стали спускаться с долгой крутизны к избушке.

Как отрадно, после долгих и опасных мытарств, прийти в жилище! Пусть тесное, почти примитивное, но жилище. Где есть печка, дающее желанное тепло, есть нары для полноценного отдыха, есть стол, на котором можно нормально поесть… Правда, Макарыч, видимо торопился домой: бросил избушку неубранной, даже на столе остались немытые чашки с недоеденной едой, в которых жировали мыши. Пришлось убираться, растопив предварительно печку. Пока занимались избушкой – появились собаки – все сохранные и не очень-то голодные. Видимо, заловили они где-то оленя, там и пировали, и отлеживались.

На другой день, под вечер, вышли к верховьям Аю. На подходе к речке, срезая путь, попали в кочку по пояс. Между кочками вода. Я лишний раз убедился, что прямиком ходить по нашей тайге нельзя.

К речке попали в сумерках. Постучал я палкой об лед, а он гудит, как барабан. Вода в реке упала, и образовались пустоты – самые опасные ловушки для человека. Пришлось искать известный переход – бревно с берега на берег. Вышли к нему уже в темноте. Валерка двинулся по бревну первым. Я светил ему фонариком. И всего-то два-три шага осталось до другого берега, как Валерка не удержался на скользком от льдистого налета бревне, грохнулся на лед, и проломил его. Орет, барахтается. Что делать? Бежать по бревну – туда же свалюсь, да и светить мне некому, а сам себе не посветишь, не потеряв равновесие. Выключил фонарик – и сразу густая темень погасила всякую видимость. Пришлось двигаться по бревну на ощупь, ползком. Слышу – кроет Валерка кого-то недобрыми словами и прибрежные кусты ломает – значит выбрался. Кричу ему: «Свети! А то и я сорвусь на лед.» Ударил луч его фонарика вдоль бревна, а впереди меня, на бревне, Валеркин кобель оказался. Стоит и скулит, лапы дрожат – боится идти. Мои собаки давно по льду перемахнули на ту сторону, а этот, видимо, и по льду бежать забоялся, запрыгнул передо мной на бревно – пока я гасил фонарь и пристраивался ползти на четвереньках. Что делать? Ситуация: собака в таких случаях непредсказуема. Вдруг сиганет назад или вовсе – на меня? А сил уже крепко держаться не осталось: вымотались за день и в прибрежных кочках. Валерка зовет пса, ругает, а он ни с места. Я осторожно подобрался к нему почти вплотную, стал толкать в зад – бесполезно. «Отползи от него, – орет Валерка, – а то плохо видно, тебя зацеплю. Я его хлестану из винтовки.» – «Не смей! – кричу. – Покажи ему что-нибудь похожее на сухарь и помани…» Надо сказать, что к тому времени у нас ничего съестного не осталось. Сутки, потерянные на болоте сказались и на припасах. А Валерка: «Я сорвался с бревна у берега. Тут не глубоко, а ты на самой середине речки, если пес тебя свалит на лед – не выберешься! Там течение сильное…» Ничего себе – подбодрил. Хотя о том же и я подумал. «Все равно, – отзываюсь, – не стреляй. Делай, что я сказал…» А сам начал уговаривать пса ласковыми словами и тихонько толкать вперед. Что помогло кобелю преодолеть страх: мои ли уговоры, или зов хозяина – трудно сказать, но он пошел, и я за ним пополз, и переход наш завершился благополучно.

Уже глубокой ночью дошли мы до дальней избушки на участке Макарыча. А она совсем маленькая. Я чуть дверной косяк плечом не вынес, пролезая в неё. Зажгли коптилку. Кое-как разместились, боясь лишний раз шевельнуться. Затопили печурку. На ней стояла кастрюля с давней, застывшей, лапшой. Разогрели её и всю выскребли. Валерка расположился на дровах, возле печурки, чтобы просушиться – он так и шел мокрым от самой речки, а я скорчился на коротких нарах. Нагрелась избушка. Жарко стало, и с потолка закапало. А у меня сил никаких не осталось. Едва рукой шевелю, сгребая со скул холодные наплывы капель. Так и промучились всю длинную ночь.

Утро выдалось волглым, пасмурным. Решили идти полями, и только выбрались на опушку леса – свежий след соболя. И как его собаки не засекли? Видимо, где-то стороной проскочили. А нам уже не до соболя. Силы на исходе, а до Пролетарки еще километров десять. Идем, молчим, каждый свою думку тянет, а скорее всего их, четких, уже и не было. Только выбрались на покосы, видим – прет кто-то на лошади в санях. Обрадовались. По масти лошади узнали Гошку Алычанова, татарина. Он промышлял поблизости от Пролетарки и только днем, и на лошади: ночевать в избушках боялся. «Там шайтан!» – говорил.

Поздоровались. Он только из дома выехал. «Соболь видел?» – спрашивает. Мы ему про свежие следы и сказали. За это Гошка дал нам хлеба и довез до самой деревни. А у Макарыча баня наготове, будто чувствовал, что мы в тот день выйдем из леса. А вернее – суббота на дворе выстоялась. Мы-то счет дням потеряли. И какая это благодать, когда знаешь, что окружавшие тебя люди всегда рады твоему возвращению, и возвращению не простому, а особо опасному, когда на столе ждет сытая и горячая еда, а отмякшее под хлесткими ударами березо-пихтового веника давно не мытое, исстрадавшееся тело блаженствует! И вряд ли кто иной, кроме охотника-промысловика, да еще, возможно, геолога может почувствовать и душевно оценить эту благость…