Бомба попала точно в середину крыши, пролетела два этажа и взорвалась на первом, вывернув наизнанку все внутренности, оставив только голые стены и семерых бойцов от роты, что ночью заняла здесь позицию. Так немцы постарались избавиться от опорного пункта, что костью в горле встал на их пути к Волге. До воды, до берега отсюда метров тридцать. Оставшимся семерым пройти эти метры нет ни возможности, ни приказа. Ждать подкрепления можно лишь к ночи, но до неё надо ещё дожить. 

Предыдущая рота обороняла этот чёртов дом тоже всего сутки – когда вчера меняли, в живых и их семеро оставалось, да и то почти все раненые. 

Ночью помогли спустить раненых к обрыву, а сами обратно. А утром – всё, бомба от дома только наружные стены оставила, а сорок жизней разметала по углам. Семерых пожалела. Им держаться до ночи. Если сумеют… 

– Сейчас полезут, – пожилой дядька справа прошептал, устраиваясь поудобнее. У него под носом то ли усы росли, то ли известковая пыль так легла. Малыхин не успел рассмотреть. На площадь, грязно-серую от снега, гари и дыма, выползли мышиные шинели, стали медленно приближаться. С нашей стороны никто не стрелял. Командовать некому, да и смысла нет – каждый за себя теперь. Другой судьбы не ищи и не жди, не будет. Лишь бы патронов хватило. Всё, началось! 

Дядька справа выстрелил, убрал одного. И немцы ответили из автоматов, стали бить по всем окнам сразу. Алексей Малыхин выцелил офицера, с первого выстрела не попал, но потом не промахнулся. Тут же снял и второго. Потом еще попадал, стрелял, стрелял… 

По их окну тоже стреляли. И по соседним фашисты били, откуда им не давали подойти на бросок гранаты. Если бы гранатами закидали – прощай, Родина! А так ничего, отбились. Дедок рядом улыбался довольно, хотел закурить, да немцы снова полезли. Малыхин ещё двоих или троих уложил. Немцы вставали, падали, откатывались назад. Потом снова шли и шли. К сумеркам отбили пятую, наверное, атаку. Убитые фашисты валялись уже метрах в десяти от дома, к ним Алексей и полез. Притащил два автомата и портсигар. Наконец-то закурили с напарником. 

– О, видал? – дядька с усами ткнул грязным пальцем в крышку. – Карта будущей Германии! Нам комиссар рассказывал, что Гитлер такие портсигары для своих офицеров с самолётов сбрасывает, чтоб дух их поддержать и к Волге подтолкнуть! Гляди, всё, что заштриховано, до самого Урала – это будущая Германия! Не теряй, внукам после победы подаришь! 

– Хотя бы до ночи дожить! – Алексей сунул портсигар в карман гимнастёрки… 

Шестую атаку тоже отбили. Когда фашисты стали отходить, он как раз очередного зацепил. Тот полз обратно и орал, волоча раненую ногу. 

– Добей, что ж ему мучиться, – пожалел дядька справа. 

Малыхин не согласился: 

– У меня патронов мало, если ему повезёт, выживет, а вот стрелять по нам уже не будет… 

Это было последнее, что он помнил чётко. Дальше свист мины, взрыв. Дядьку-соседа убило сразу, а Малыхина контузило и сильно посекло мелкими осколками. Один из них пробил ватник, гимнастёрку и уткнулся в портсигар. К ночи, когда смена пришла, Алексей уже малость оклемался. Его отнесли к Волге, где дожидались отправки на тот берег такие же, как он, раненые. Их было много, очень много… 

Знаменитый Волжский откос. Полоса земли шириной в двадцать метров и длиной более 50 километров. Здесь, у самой воды, были полевые госпитали, и тысячи раненых ждали катеров с той стороны. Кто мог ходить, поднимались в последнюю атаку, когда немцы прорывались к реке. Здесь они остались лежать навсегда, засыпанные землей и не похороненные. Каждую весну теперь волжская вода поднимается и вымывает кости погибших солдат… 

– Ты, паря, винтовку-то держи вертикально, – посоветовал Малыхину некто, весь в окровавленных бинтах. Алексей поднял винтовку, и это спасло ему жизнь. Снаряд разорвался как раз над их головами, и всех засыпало. По торчащему в небо стволу его нашли, откопали, отнесли ближе к переправе. Ночью катер с ранеными два раза бомбили, но это было уже не страшно. А в медсанбате утром пожилая санитарка обтирала Малыхина мокрыми тряпками и охала: 

– Надо же – весь в кровище, а живой! Господь тебя хранил, сынок! Лет-то тебе сколько?

– Двадцать. Сегодня исполнилось, – ответил Алексей. 

Потом, уже когда на операционном столе лежал, врач извинялся: 

– Терпи, солдат, нет больше анестезии, вживую резать тебя буду. Ты глубже дыши и ори, не стесняйся! 

Орать было стыдно, и Алексей заставлял себя терпеть боль. Позже эта наука пригодится ему: фашистские овчарки будут рвать его тело, а он стерпит, и немец из невольного уважения не застрелит лагерного беглеца. Но это будет через год. А сейчас санитарный поезд везёт его в Сибирь. 

Новосибирский госпиталь оказался в самом центре города. Малыхин написал родителям, что раны его не опасны, он уже ходячий. Мать отпустили с работы, и она примчалась на денёк. Расставаться было тяжело. Отдал ей сохранённый портсигар: 

– До победы доживёт – значит, и я вернусь живой! 

Перед выпиской у всех выздоравливающих проверяли слух, набирали в школу радистов. С заданием справился легко: чего там сложного – повторить то, что инструктор карандашом по столу отстучит. Попал Алексей в новую команду. Едва успели закончить учебу, как весь курс подняли по тревоге. Вокзал, теплушки – и без остановок до самого Крыма. В Керчи выдали оружие. Стоял май 42-го, всё цвело. Никто из прибывших даже не догадывался, что впереди их ждут страшные испытания… 

 

* * *

Камни, камни… Изъеденные оспинами скалы. Хрустнул под ногами камешек. Или, может, это осколок снаряда? Старый кусочек железа, грязно-вишнёвый, как запёкшаяся кровь? Здесь, под Керчью, очень красиво весной. Земля расцветает ярко-красными бутонами, бирюзовой зеленью склонов. Так было всегда до того дня, когда в последний раз радовалась жизни эта земля. 

Керчь в годы войны 320 дней и ночей была фронтовым городом, дважды её захватывали фашисты и дважды освобождали советские войска. За период оккупации гитлеровцы уничтожили около 15 тысяч жителей города. Окончательно Керчь освобождена была нашими войсками 11 апреля 1944-го года. Что осталось от города? Руины, пепел да камни… Но Керчь выдержала все испытания, выстояла и выстрадала Победу. 

Особая страница в истории Великой Отечественной – героическая оборона Аджимушкайских катакомб, что на окраине Керчи. В конце 1941-го, когда наши войска после тяжёлых боёв вынуждены были оставить Керчь, в них укрывался партизанский отряд. Он провёл немало успешных боевых операций. Как только советские десантники высадились под Керчью, партизаны вышли из подземелья и освободили от фашистов поселок Аджимушкай. 

Весной 42-го на Керченском полуострове опять сложилась тяжёлая обстановка. Танки Манштейна прорвали фронт и, стремясь разрезать нашу оборону, двинулись к Керченскому проливу. С 15-го по 20-е мая шли ожесточённые бои за Керчь. Город горел. Измотанные, разрозненные части сдерживали натиск отборных гитлеровских войск. Под непрерывным огнём шла переправа главных сил на Тамань. Советские войска оставляли Крым… 

Части и подразделения, которые прикрывали переправу наших войск через Керченский пролив, оказались отрезанными и после напряжённых боёв вынуждены были укрыться в Аджимушкайских каменоломнях. Сюда же спустились и сотни местных жителей – старики, женщины, дети. Началась легендарная оборона катакомб, которая длилась сто семьдесят суток (!), до конца октября. 

21 мая 1942 года в подземелье был объявлен приказ о том, что все подразделения, группы и красноармейцы объединяются в Отдельный полк обороны Аджимушкайских каменоломен. Вопрос номер один – строжайший учет воды и продовольствия. На подготовку к длительной обороне времени не было, поэтому запасов не успели создать. Под землёй стали забивать лошадей – поначалу это в какой-то степени решило проблему питания. 

Их, защитников Аджимушкая, было свыше десяти тысяч, в том числе – около четырёх тысяч командиров и политработников, более пяти тысяч красноармейцев. Осталось в живых – около сотни. Выжил один из ста. Один из ста прошёл через газовые атаки, бои, плен и пытки – и остался в живых. Выжил, чтобы отомстить за погибших, чтобы рассказать человечеству о великом Подвиге. О многих героях подземного гарнизона неизвестно до сих пор. Но придёт время, и история золотом напишет их имена рядом с именами защитников Брестской крепости. А пока – «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен». 

Трудно описать словами всё то, что довелось пережить защитникам. Когда кончились последние продукты и голод стал терзать всё сильнее, в пищу пошли шкуры и копыта лошадей. И всё-таки у них был боевой гарнизон. Оружие пополнялось трофейным после каждой вылазки, а однажды ночью они так неожиданно напали на спящих гитлеровцев, что те в одном белье бежали в Керчь. Герои продержались на поверхности всю ночь, но к утру фашисты перебросили к Аджимушкаю свежие силы, и бойцы вынуждены были снова занять оборону под землёй. Они не теряли надежды, что свяжутся с Большой землёй, что пробьются к своим. Но когда и как?

«Лучше смерть, чем плен!» – так поклялись защитники Аджимушкая. Перестрелки с врагом не прекращались ни на один день. Фашисты вынуждены были подтянуть к катакомбам несколько полков. Ежедневно в Керчь отвозили на подводах десятки трупов немецких и румынских солдат, уничтоженных бойцами Отдельного полка обороны Аджимушкайских каменоломен. 

Полк жил, боролся! Под землёй принимались сводки Совинформбюро, сменялись часовые, готовились к разведке боем очередные группы. Люди находились в тяжелейших условиях. Не было воды. Подходы к колодцам обстреливались врагом. За ведро воды платили десятками жизней. Пока одна группа – человек двадцать – ведёт бой, другие двадцать набирают воду из колодца. Бывало, что под землю возвращались лишь двое-трое оставшихся в живых. Вскоре и последний колодец гитлеровцы забросали трупами. С большим трудом новый источник выкопали под землёй. 

Фашисты решили применить против защитников катакомб отравляющий газ. Специальными компрессорами они нагнетали под землю воздух, смешанный с газом. Люди метались по тёмным штольням, падали, вставали, снова падали и больше не поднимались. Всюду лежали трупы… Только за одну страшную ночь 25 мая 1942-го, после первой газовой атаки, погибло около шести тысяч человек. В тот час штаб гарнизона передал в эфир открытым текстом: «Всем! Всем! Всем! Всем народам! Мы, защитники Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но не сдаёмся!» 

– В момент газовой атаки, – рассказывал спустя годы один из оставшихся в живых героев, – мы были в боевом охранении. Вдруг появились клубы жёлтого дыма, дышать становилось всё труднее, мучил душераздирающий кашель. Мы заметались по проходам. Но всюду было одно и то же. Один из нас натолкнулся в темноте на кучу мусора – поджёг её и крикнул: «Братцы, ложитесь ближе к огню!» Дышать стало легче, и это спасло нам жизнь… 

 

*   *   *

Рота связи, в которой служил теперь Алексей Малыхин, в составе пополнения прибыла на Крымский фронт. Из Керчи их должны были распределить по подразделениям и частям. Но ночная танковая атака гитлеровцев смешала все планы командования. Выход к морю немцы отрезали почти сразу, а потом уже стало ясно, что драться придётся в полном окружении. Так он вместе со вчерашними друзьями-курсантами попал в катакомбы. Во время первой же газовой атаки потерял всех своих товарищей по роте. Сам чудом остался в живых. 

– Да, я никогда не забуду ту страшную ночь. Газов надышался, спас только кем-то зажжённый костёр, – делился воспоминаниями Алексей Михайлович. – А потом как только не пытались фашисты сломить дух защитников Аджимушкая! Они разбрасывали листовки с призывом сдаваться в плен – эти листовки шли на растопку госпитальных костров. Гитлеровцы кричали, что Севастополь пал – в ответ звучали наши винтовочные выстрелы. Засылали под землю предателей с приказом убить командиров, разгромить штаб – всех их вылавливали. 

Представьте, впереди в штольне – ловушка. Яма в проходе, наполненная консервными банками, битым стеклом. Наши все знают о ней, чужой непременно поднимет шум. Двое в дозоре. Страшно хочется пить. Совсем не так, как в жару. Жажда такая, словно из тебя высосали кровь. И начинается она сразу, как только губы отрываются от холодного камня.

Банки загремели…

– Стой! Кто идёт?

– Не стреляйте, свой!..

Гимнастёрка в засохшей крови, брюки, ботинки изодраны о камни. Говорит, что заплутал в лабиринтах, сказал, что из соседней роты, командиров поимённо назвал. Повели его к лейтенанту. Тот глянул на белое в бликах от костра, чистое лицо новичка – желваки забегали на чёрных от копоти скулах лейтенанта. В подземелье у всех лица были прокопчённые от костров. И всем стало ясно: это – предатель. 

Тяжело шагнул к нему лейтенант:

– Продался, гад? Расстрелять мерзавца! 

Высокая бдительность была оружием защитников подземной крепости Аджимушкая. С винтовками оказалось сложнее – ржавели быстро. От влажного воздуха, сырости, копоти. Ведь единственным источником света были тлеющие куски телефонного кабеля, воткнутые в каменные стены – они страшно коптили. Но каждый день надо быть готовым к вылазке, и оружие должно стрелять по врагу. 

Таких боевых вылазок Алексей Малыхин с товарищами совершил не одну. Перед каждой знал, что может не вернуться к своим, потому что уходили группы человек по двадцать, а возвращались хорошо если семеро. Как тогда в Сталинграде. И однажды группа, точнее те, кто остался в живых, вернулась под землю без Малыхина. 

…Очнулся он в каком-то бараке. На следующую ночь решил бежать. Согласились с ним идти ещё четверо. Трое были убиты сразу же у колючей проволоки. Вдвоём сумели добраться до берега моря, где их и настигла зондеркоманда с собаками. Напарника Алексея пристрелили, а его, избитого до неузнаваемости, гитлеровцы принесли обратно в лагерь. 

Потом были месяцы концлагерной жизни. Следующим летом Малыхин снова бежал. Поймали через месяц. Повезли в Германию. Бежал и оттуда. Плутал без языка, без еды почти две недели. Поймали и надели полосатую одежду с мишенью на груди и спине – знак, что каждый полицейский должен немедленно стрелять на поражение, если встретит такого опасного врага. Знак смертника. 

Но ему очень хотелось дожить до Победы. Очень. Это желание придавало силы, которые Малыхин стал копить для нового побега. Четвертый раз он бежал в робе смертника в апреле 45-го. Вышел к наступающим нашим. Рассказывал честно всё, что с ним было, – не верили. Но тут неожиданно немцы прорвались, и все, кто мог держать оружие, брошены были в траншею. Нашлась винтовка и для Малыхина. Потом командиры ставили его в пример: «Худой, как скелет, в чем только душа держится, а пятерых немцев уложил!» 

Назавтра и война закончилась. По-бе-да! Дожил-таки! Значит, будем жить и дальше! Ехал в родную Сибирь, и до самого дома не верилось, что живой остался в таких передрягах. Каждой травинке радовался, как ребенок. А уж мать с отцом как рады были! Портсигар тот трофейный мать сохранила, пуще глаза берегла всю войну. 

И потом всё в жизни Алексея Михайловича Малыхина складывалось хорошо. Много учился. Счастливо женился. Долгое время, до самой пенсии работал начальником отдела рабочего снабжения в городе Салаир Кемеровской области. Получил и мирный орден – Трудового Красного Знамени. 

 

*   *   *

Той весной ко мне в гости приехали папа с мамой. 

Моя мама в 41-м году как одна из лучших комсоргов в Кемерово добровольцем пошла в разведшколу, где проходила радиодело, училась стрелять и минировать. Был приказ Ставки ничего не оставлять немцам – значит, нужны люди, которые, не жалея себя, будут всё поджигать и взрывать. Диверсанты. Без шансов выжить. Папе она ничего не стала сообщать, решила: личная жизнь – только после Победы и, разумеется, если выживет. 

Училась вместе с Верой Волошиной. Вере, как и Зое Космодемьянской, дадут звание Героя – позже, но тоже посмертно. Из маминых подруг по разведшколе домой не вернется ни одна. А маму комиссует медкомиссия перед обязательными прыжками с парашютом: «Что ж вы скрыли, что у вас порок сердца? А ещё комсомолка!» 

Мой папа – военный журналист, подполковник в отставке Владимир Евграфович Королёв. Фронтовик. Два ордена, полтора десятка медалей. 

Страна в ту весну готовилась к 30-летию Победы, и я его спросил: 

– А как ты встретил начало войны? 

– Зря ты интересуешься этим! – тихо сказал он. – Не надо бы тебе это знать. Про войну вообще никому лучше бы не знать. Помнить надо, а знать – это очень тяжело. Я же всегда мечтал работать в школе. Но призвали в армию, не дали толком окончить учительский институт. Когда пришла пора демобилизации, уже никого не отпускали, даже в отпуск. Так и встретил войну на Дальнем Востоке. 

Первый день не забуду никогда. Я уже был младшим политруком. Полк подняли по тревоге, и все ушли в тайгу, оставив в казарме флажковых: воскресенье же, многие были в увольнении. Они потом догоняли нас. Это в Москве был полдень, а у нас день заканчивался. Короче, двое из моей роты опоздали из увольнения. На час или два, не помню. И приказано было расстрелять их перед строем. По законам военного времени. Странно, но нашлись на это дело и добровольцы из другой роты. Я просил, умолял, мне сказали: «Сейчас третьим встанешь рядом!» Потом я много раз просился на фронт. Но однажды меня вызвали в политотдел дивизии и пригрозили: «Ещё одно письмо Сталину – и пойдёшь под трибунал». Нет, сынок, про войну лучше не знать… 

– А день Победы как ты встретил? 

– На корабле. Огромный теплоход шёл по Охотскому морю. Когда сообщили, что войне конец, началось что-то невообразимое. Палили в воздух из всех видов оружия, спирт рекой лился. Гармошки играли. На верхней палубе плясал матрос, зажав в зубах ленты бескозырки. Потом пошёл по кругу вприсядку. Сильно пьяный. Поскользнулся на арбузной корке, не удержался и выпал за борт. Все закричали: «Человек за бортом!» Да где ж его увидишь в таких волнах. Вот как – дожил человек до Победы, а дальше не довелось… 

– Папа, – спросил я. – А за что ты получил свой первый орден? 

– Знаешь, – как-то замялся он, – по-моему, ни за что. Наш полк шёл в наступление. Это было на Дальнем Востоке в августе 1945-го. Нет ничего страшнее на свете, сынок, чем подняться из окопа навстречу пулемётам. Командир роты только вылез на бруствер: «За Родину! В атаку, вперёд!» Его тут же скосила очередь. Попытался поднять роту замкомбата – был убит наповал. Как ни крути – моя очередь, я же замполитом был. 

Это до того, как поднимешься из окопа, страшно очень, а потом страха уже нет. Ничего нет, кроме какой-то тупой ярости. Кричишь, не помня что. И только через минуту начинаешь понимать, что живой и что рядом твои бойцы бегут. Тоже что-то орут и бегут, бегут… Короче, взяли мы тот японский капонир. 

После Победы я уже капитаном был, просился на гражданку, но опять не отпустили. Так что почти сорок лет отдал армии. А потом наконец-то пошёл работать в школу, ребятишек учить.

– А почему ты парадный китель так редко надеваешь?

– Да он тяжёлый какой-то стал! Когда в Москве учился в академии, приходилось не раз участвовать в парадах на Красной площади. Идёшь в строю, а китель словно сам несёт тебя… 

– А что для тебя главное сегодня? О чём ты мечтаешь? 

– Главное? Чтобы войны никогда больше не было. Чтобы дети мои росли уважаемыми людьми. Чтобы мама была здорова. Мечтаю, чтобы ты стал писателем… 

И тут я рассказал папе, что познакомился с человеком необычной судьбы, тоже фронтовиком Алексеем Михайловичем Малыхиным, и что опубликовал о нём очерк в городской газете. 

– Он мне подарил трофейный портсигар. Смотри, на крышке карта. Всё, что заштриховано, до самого Урала – это Гитлер уже посчитал территорией Германии. 

– Очень дорогой подарок, – заценил папа. – И человек этот, действительно, герой. Вот бы с ним встретиться – нам было бы что вспомнить. Ты же знаешь, что нас таких, рождения 1921-го, лишь двое из ста до Победы дожили? 

Я тут же позвонил Малыхину, он с радостью согласился приехать. И потом они, два человека, дожившие до 30-летия Победы, долго-долго говорили, говорили. Жалко только, что фотоаппарата не было под рукой… 

 

*   *   *

На этом можно было бы поставить точку. Но ещё один штрих дополнит картину. 

Спустя десять лет я учился в академии в Москве. В комнате общежития меня поселили с немцем. Считалось, что так я быстрее постигну немецкий, а Матиас – русский язык. И вот как-то вечером мы заговорили с ним о родителях. Оказалось, что отец Матиаса тоже 1921 года рождения. 

– Он воевал? – спросил я. 

– Да, – потупился сосед. – Всем его одногодкам пришлось воевать. В вашей стране ведь так же было, да? Моему отцу, можно сказать, повезло: в Сталинграде в первом же бою он был ранен в ногу. Дополз до своих, русский снайпер почему-то не стал его добивать. На одном из последних самолётов папу доставили в берлинский госпиталь. Он потерял ногу, но не жизнь. Женился, и я появился на свет. Папа и сейчас жив. Он счастлив, что никогда не стрелял в советского солдата…