Не от боли умру –

от жалости,

не к самой себе,

а к другим.

Л. Фёдорова

Письма Ларисы Фёдоровой 

Тамаре Махаловой

Москва, 8 декабря 1982 г.

Дорогие Томочка и Зина, здравствуйте! Простите, что пишу сразу на двоих, а не каждой отдельно. Но у меня сегодня день ответов на всю скопившуюся без нас почту. <…> Как вы ещё молоды, мои хорошие! И как же я желаю вам обеим понимания и любви от ваших царственных супругов! Нежности – вами заслуженной!

«Когда увидимся?

– Во сне» / Марина /

«И чувствую у рта и в веках

Почти звериную печаль» / она же, Марина /.

 

Господи, я её из рук не выпускаю. Тёплая моя драгоценность! Я дам знать нашим советским таможенникам, чтобы если увозят книгу Марины за кордон, то не пускали бы! И фиксировали бы её имя в числе золота и прочих ценностей. Чтобы если увозишь, привези обратно! Ибо Марина – наше национальное богатство! 

Ну, вот и поговорила с вами! Ещё через две недели почувствую, как надвигается Новый год. Я очень люблю этот праздник – праздник освобождения от всего бывшего с тобою и праздник надежд. <…> Чтобы всё на свете было хорошо – и сбывчиво. Л. Фёдорова.

 

Москва, 28 января 1983 г.  

Здравствуйте, мои дорогие подруженьки – Томочка и Зина. Господи, как я вас обеих люблю! Вы каждодневны в моём сердце, и это не для красного словца, на словцо-то мы, поэты, мастаки. Вы – мои сёстры, но высшего разряда. Мои-то больше бытовые. Ведь и кровь, что струится в нас, по моему мнению, тоже бытовая. Высшее приходит со стороны.

Живу я, как и предполагала, уезжая из Кемерова и заранее обливаясь слезами, суетно, вся в заботах – сделать то, сделать это. Духовное – обиженной сироткой стоит в уголке. К вечеру – им бы и заняться, душой своей, а моё тело уже устало и, по моему же выражению, «просится в нору», т. е. в постель.

И всё же я побывала на вечере моей славной тёзки Ларисы Васильевой, которую очень люблю. Люблю её смелость и семейную / касаемо поэзии / независимость. Пишет и печатает стихи о любви. «Ты облако над домом над моим». Прелесть! Конечно, облако, ибо в некоторые годы / в мои, например / иметь любовника неприлично, а просто любить – пожалуйста. Ей прислали записку: «Вы пишете о любви, значит, влюбляетесь? А как относятся к этому Ваши близкие?» Лариса усмехнулась: «Да, я пишу о любви, без этого нет поэта. ПОБУДИТЕЛИ – я их так называю – необходимы». Ну, умница же! Именно побудители. А потом возьмёшь и скажешь: «Тропка памяти всё уже, Поприсыпал кудри снег. Жил на свете или не жил Кареглазый человек?» Л. Фёдорова.

 

Москва, 19 апреля 1983 г.

Мои дорогие Зиночка и Тома! Здравствуйте! <…> Вася ещё в Переделкине. Написал к будущей книге новелл «Сны поэта» новеллу о нашем с ним студенческом коте Тартюфе… Какие баснословные года! И эта комнатка около семи метров, где мы двое – с нашими страстями, разногласиями и божественной любовью к поэзии: «Злой бог подсунул мне жену с такою же безумной страстью». Так вот на этих «около семи» жил ещё кот Тартюф… Потом он вместе с нами переехал в комнату 13 метров. Но по-прежнему прыгал в форточку и злыми, комендантскими глазами смотрел на наших припозднившихся гостей, если они случались на тех тринад­цати. <…> 

Если будете на выставке, скажите Герману Порфирьевичу [Захарову], что мы, Фёдоровы, его любим и желаем ему успехов. Как мой второй портрет, видели? Хочу взглянуть на него и как-то побаиваюсь. «Молодой» заставляет меня ещё как-то держаться, а портрет меня сегодняшней – не потянул бы ко дну… Ваша Лариса.

 

Марьевка, 12 августа 1983 г.

Здравствуйте, дорогие друзья Томочка и Валентин свет-Васильевич! Вчера ходила в «Кильдим», как зовут у нас «Правительственную» / местного масштаба / улицу – к одному из учителей Марьевской школы – смотреть юбилей Махалова. <…> Василий Дм. юбилеев не любит и не признаёт, особенно своих. В зале Чайковского пять лет тому назад он был мучеником! И только когда, шурша лиловым пышным платьем, к рампе вышла певица Нелли Савина – не столько сильна голосом, сколько туалетами и ослепительной улыбкой, ему полегчало… И всё-таки, если забыть о муках и напряжении юбиляра, это хорошо! <…> Вас. Дм., по-моему, что-то строить собрался, точит топоры и пьёт… пустырник. А я не люблю, когда он его пьёт. Тем более что он сам его выдавливает из бедных стеблей.

 

Ни днём, ни вечером не пей,

Не пей пустырника настоя,

он застит свет твоих очей, 

а мы в дому ведь только двое…

И с кем же я поговорю

о философии старинной,

с кем полюбуюсь на зарю

и соберу с кустов малину?

Тебе и мне, тебе и мне –

всего-то лишь по кустику…

Тебя окликну на горе –

и вслушаюсь в акустику.

Июля небо высоко,

расписано под золото,

Кайдора синее стекло

гусями белыми расколото…

 

Сегодняшний экспромтик. Привет от «сэра». Обнимаю. Кланяйтесь Веселовым, Герману Порфирьевичу. Л. Фёдорова.

 

Гагра, 6 октября 1983 г.

Моя дорогая Томочка, здравствуй! Здравствуй и моя дорогая, такая душевно-тёплая Зиночка! Ведь всё равно письмо станете читать вместе, иначе у вас, моих славных, и не бывает. <…> Твои слова о родителях – пронзили меня такой печалью, что мы с Тамарой, всегда нежно любившие мать и отца, принялись плакать – уже о своих, схороненных. И стали вспоминать все случаи их трогательной любви к нам, детям. Для меня молоденькая мама на недавно найденной мною фотографии / в Свердловске, у двоюродной сестры Лины / – олицетворение поэзии! Да она и была поэтессой! Сколько знала на память стихов, как красиво их декламировала. А её песни! Её чистейший хрустальный голосок, когда она пела на клиросе в страстной четверг «Разбойника»… Именно благодаря ей я помню каждый день страстной недели и когда что пели. Ребёнком я была, видимо, впечатлительным. Сейчас я пытаюсь приучить к пению моих внуков, но тут всё глухо – другая наследственность… Да и футбол, как это ни больно говорить, вторгся! <…> Обнимаю и целую обеих и по-сестрински, и по-матерински! Ваша Л. Ф. 

 

Москва, 19–20 марта 1984 г.

Здравствуй, моя дорогая Томочка, опять пишу тебе «ночное» письмо. В доме одна, Васю оставила в Мичуринце [Переделкино]. Он вчера ночью тоже написал стихи. Должен был написать слово о поэзии Вас. Вас. Казина, но, прочтя его последнюю «юношескую» книгу о любви, при жизни им не изданную, вдруг огорчился, что хвалить её не может, и… стал писать свои стихи! Но говорить о Казине всё равно придётся. У него был ярлычок так называемого «рабочего поэта». Тут я вспомнила великолепного Виктора Баянова – конечно, он тоньше, лиричнее, и ничего от ярлыков, как бы то ни было. Просто ПОЭТ! Для всех, кому дорога поэзия.

Тома, я забыла поблагодарить тебя за прелестную, очень тонкую душевно книгу Любы Никоновой. Стихотворение о музыке Берлиоза «Охота» читала вслух Вас. Дм., и он сказал: «Как зримо и тонко!» Стихи о маме очень хороши. И всё, что о природе. Хорошая книжка [сб. «Праземля»]. И Люба на фотографии очень мне понравилась. Хотя она на ней несколько другая, чем в жизни.

У одинокой, видимо, Любы такое светлое ощущение мира! А у залюбленного всеми дамочками Белого – только мрачность! Но, повторяю, в прозе в те же самые годы – он превосходен. Уж тут-то я не разочаруюсь. Какие профессора математики хаживали к ним в дом! Дивная галерея. И открылся для меня странный и загадочный мир математиков! И я полюбила их.

А теперь я тебе расскажу маленькую новеллку. Ещё в Литинституте кто-то из профессоров, скорее всего Шенгели / а он, кажется, и не был профессором /, и я даже не помню точно, что он нам преподавал, но было такое. Он ещё всё цитировал свои стихи:

 

Мы живём на звезде на зелёной,

Мы живём на зелёной звезде…

 

Так вот, кажется, им были прочтены ещё такие стихи:

 

Огненный крюшон с поклоном

капуцину чёрт несёт.

Над крюшоном капюшоном

капуцин шуршит и пьёт.

Стройный чёрт – атласный, красный –

за напиток взыщет дань,

пролетая в нежный, страстный,

грациозный падеспань.

 

И дальше где-то:

 

Вея веером пуховым,

с ним жена плывёт вдоль стен,

и муаром бирюзовым

развернулся пышный трэн.

 

Эти стихи так крепко врезались мне в память, что я повторяла их все эти годы. Но кого бы я ни спрашивала, чьи они, никто – даже сам Поделков – этот как бы Брюсов наших лет, – ответить мне не мог. Наровчатов – тоже! И Осетрова спрашивала. Поэтов пытала, особенно Солоухина. Нет, никто не знал. И стало мне казаться, что я увидела их во сне. И всё искала, искала, листая старые книги у букинистов…

А листая, многое и приобретала. Так, купила Белого «На рубеже двух столетий» – его автобиографическую прозу, где он предстал мне совсем иначе, чем в этом нарочитом, затруднённом «Петербурге». И какой он отличный прозаик! Я почувствовала к нему вкус. И стала искать его раннего! Без тех выкрутасов, какие у него в поэзии более поздние. Прочла «Христа». Прелесть! Эту поэму, кстати, его современники ставили выше «12» Блока. Да и мне так показалось! Опять пошла я к букинистам. И вот вижу, лежит книга Белого под названием «Пепел». «Думаю – это, наверное, проза, какая-нибудь выкрутасная в угоду его повелительницы в те годы Зинаиды Гиппиус». Но – нет! Это оказались стихи издания – чьёго бы ты думала? – Никитинских субботников. 3 тыс. экз. Всего. А стихи – прелесть!

Томочка… Прочла сейчас от корки до корки. И всё поняла. У книжных прилавков надо мною действует чей-то гипноз… Кроме того стихотворения про чёрта в красном – ничего путного и нет… А я за эту книжицу – состоящую из жалоб, даже и не понятно на что, хотя изложено просто, – заплатила 37 рублей. Ругаю себя. Завтра, перепечатав это моё любимое стихотворение, отнесу обратно. Ну потеряю руб­лей 8… Не впервой мне разочаровываться. Но что «На рубеже двух столетий» – прелесть, в этом я тверда! И что поэма «Христос» продирает душу как наждаком – так это тоже правда, тут я не отрекаюсь…

Знаешь, как я налетела на «Нездешних вечерах» Михаила Кузмина? Тоже у букинистов! Едва потом сбыла. Пусто! Они / поэты / в предреволюционные годы были какие-то выпотрошенные. А потом / после революции / страдали от разрушений и голода. Духовные потери сочетались с голодным животом.

Вот так, моя дорогая. Люба-то Никонова куда лучше «Пепла» Белого / книга называется «Пепел» /. Так ей и передай. <…> Обнимаю, Л. Фёдорова.

 

Москва, 16 мая 1984 г.

<…> 28-го будет сороковой день. Говорят, что после сорокового жёнам бывает легче… Не знаю. Вряд ли. <…> Знаете, мои хорошие, при жизни Вася был великим досадником. Особенно во хмелю. Но как славно жили мы в Марьевке, как много вместе читали, обсуждали марьевские новости, как вечерами, сидя на крылечке, ожидали почтальона… Я знала, что он болен и, по всей вероятности, уйдёт из жизни первым. Но я не могла себе представить той боли утраты, при которой я сейчас живу. Стихи о нём возникают стихийно. Брат Саша говорит: «Они у тебя как молитвы о нём». Да, наверное. Он всё время рядом со мною. Наверное, потому, что любил меня. Любил больше, чем я его… А сейчас – наоборот.

 

Не вдова я твоя, а жена

и люблю горячее, чем было!

 

Сороковой день буду проводить в ЦДЛ, насчитала семьдесят человек. Весь синклит! <…>

 

Он не умер, с жизнью не покончил,

жизнь любя,

только стал безмолвнее и тоньше

ковыля…

 

Эти стихи пришли ко мне сейчас. Мы как раз сегодня были с Валей у него. Поплакали, поцеловали его портрет, принесли тюльпанов и нарциссов. А две берёзки, привезённые Валентином [Махаловым] и яйскими друзьями, прижились, зазеленели… Л. Фёдорова.

 

Москва, 25 мая 1984 г.

Дорогие Томочка и Валентин, здравствуйте! <…> Ездила в Талдом / сто тридцать км от Москвы / на встречу с активистами района. Встреча проходила под знаком памяти поэта. Посылаю вам газету. Я рассказывала о нашей жизни в Марьевке, читала марьевские стихи и стихи о Вас. Дмитриевиче. Минут тридцать пять. Очень хорошо слушали и многие плакали. <…>

В Талдом выезжали ещё и гослитовские посланцы – Вадим Сикорский и Владимир Пальчиков. Они сказали: «Вы делаете из него бога. Не всякая жена это может. Но вы забываете о себе. Те стихи, какие вы читали нам всем, – очень разные по тематике – говорят о том, что вы незаметно для самой себя и для других тоже достигли высот. Вам нужно, вам просто пора печататься по большому счёту». Я им сказала, что у меня на три сборника стихов. Но главная моя книга – это книга о нашей с ним жизни, которую тоже можно считать уже написанной… И рассказала о своих дневниках.

Сикорский сказал: «Чёрт возьми, я трижды менял жён, и ни одна из них карандашика не послюнила, чтобы записать мою мысль или интонацию моего стихотворения. А у тебя, Лариса, всегда была для этого машинка наготове, с чистым листом бумаги. Ты среди жён уникум». <…> Неизменно ваша, всегда кемеровская – Л. Фёдорова.

 

Москва, 23 декабря 1984 г.

Дорогие Томочка и Валентин! Здравствуйте! <…> Теперь о музее. Нашла интересные рукописи Вас. Дм., ненапечатанные стихи о… кузнецких сталеварах. Он ведь сразу после окончания института ездил от «Нового мира» / Твардовский посылал / в 50-м году за материалом для очерка «Кузнецкие сталевары». Помню, как он получил за него первый московский гонорар и купил мне золотой перстенёк с жёлтым топазом, потом исчезнувшим… Видимо, завалился со стола за трубу, поставленную нами вдоль всей комнаты для обогрева: батарейки были маленькие, сами выдолбили ложе для трубы – пошире, чем самоварная! Господи, чего мы только в той 13-метровой комнате не улучшали! <…> О наш старый дом в этом переулке [Садовских], дом, в котором у цыган бывал Пушкин… <…> Л. Фёдорова.

 

Москва, 4 января 1985 г.

Мои дорогие Томочка и Валентин! Привет вам от спящего Кутузовского проспекта. Тихо и хорошо. Ярок огонь, ведь все телевизоры давно выключены… А я себя никак не могу выключить, хоть электрика приглашай! И вот взяла я стихи – они давно были написаны, но я их «перелопатила». И, кажется, они стали лучше. Писала я их сквозь горячие слёзы…

РАЗЛИВ

Памяти Вас. Фёдорова

Город маленький, станция Яя,

И с таким же названьем река –

Небольшая. Но вёснами в мае

Мечет крупные карты она.

Возле Марьевки так разольётся,

Так подступит под гребень горы,

Будто прежнее море вернётся

С непроглядной далёкой поры…

Сам такого же нрава и шири,

Прикипевший к разливу душой,

Ты весною мечтал о Сибири,

Рвался к ней, потеряв свой покой…

Без тебя мне туда не дорога –

Слишком слёзы мои солоны,

Лучше сам отпроситься попробуй

И незримым в село приходи.

…Выйдет на гору – ширь-то какая!

Безоглядные дали кругом,

Постоит он, Сибирь окликая

Затаённо и глухо, как гром…

Распахнутся все окна и двери,

Край родной отзовётся ему

Небесами, горами и твердями,

Сыну верному своему!

Город маленький, станция Яя,

Приголубь его, Яя-река…

Где разлив твой широкий играет –

Там приписан поэт на века!

 

Москва, 20 октября 1986 г.

<…> Мои дорогие подруги! Да хранит вас Бог! Помните, что я вас обеих очень люблю. Беру ещё в компанию любимых Зоеньку [Естамонову] и твою, Зиночка, сестру Наташу. И, конечно, а как же иначе, Германа Захарова. Его Анна, подаренная мне, сидит на стуле по другую сторону стола, за которым я пишу вам письма. А со стены взирает на меня другой подарок Германа – Марина! Ну, не болейте, не расстраивайтесь ничем. Главное на этом тревожном и прекрасном свете – жить, сопротивляться тёмным силам.

АННА И ГУМИЛЁВ

Ты не портрет,

Ты – поэзии формула:

ни материнства,

ни вдовости черт,

в тёмной материи певчее горло,

певчее горло не тронет и смерть…

Смотрят глаза её мудро и просто,

Гладкопись чёлки,

не профиль – анфас,

добрый художник,

но где же тот розан,

«блоковский» розан

в её волосах?

Вся – страстотерпица.

Вся – чернокнижница.

Рядом с тобою время не движется,

взорвано время прищуром-прицелом,

взорвано выстрелом в грудь офицера.

Конь его брал за барьером барьеры,

в битву, из битвы вносил, выносил.

Конь бы не понял, что «высшая мера»

не похвалу означает –

в распыл…

Как ни прискорбно,

в России бывает –

весть о пощаде

не поспевает…

Задолго, даже не в битвенном гуле,

знал Гумилёв о карающей пуле!

Анна, прости, потревожила тени

тех невозвратных твоих поколений.

В гордиев узел связала судьба

мужа-гусара, Россию, тебя…

Узел не надо рубить топорами.

Узел российский распутаем сами.

Нет, не впервые,

привычно занятье.

Все виноватые – кровные братья!

Все россияне – неправый и правый.

Спите!

Шумят благодатные травы.

1986

 

Москва, 29 октября 1987 г.

Милая Томочка! <…> Так хочется с тобою повидаться. Поговорить. Я бы тебе показала недавнее моё приобретение у букинистов: «Аполлон» за 1918 г. – последний год его существования, в котором дивная статья о Гумилёве, дивная восточная сказка «Дитя Аллаха» самого поэта и его отчаянное стихотворение:

 

Я вежлив с жизнью современной,

Но между нами есть преграда.

Всё, что смешит её, надменную,

Моя единая отрада!

 

Победа, Слава, Подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне, – 

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне.

 

Это была последняя лебединая песня и «Аполлона», и самого несчастного поэта… 

 

Москва, 13 декабря 1987 г.

Милая Томочка, здравствуй! Посылаю тебе два стихотворения Васи: «Человек», которым, вернее темой ЧЕЛОВЕКА, он мучился долгие годы и, написав впервые, сам потом не поверил в свою версию… Но версия первого варианта этого великолепного / потом / стихотворения – всё чеканка! – почему-то не заслоняет вот этого первого – чуточку наивного, но с жаждой охвата темы Человека вообще… Первое – трогательно, но нет, не скажу, что наивно, второе, повторяю, отчеканено от первой до последней строки! Тут классика, там – поиск! <…> Привет Валентину! Обнимаю с любовью Л. Фёдорова.

 

Москва, 26 января 1988 г.

<…> Смотрела тут фильмы о Высоцком. Моё мнение: ПЕРЕМАСШТАБИЛИ… Ну не Пушкин ведь. И даже не Рубцов. Тот – теплее. Открою, прочту – ахну и слезу утру. А тут слушаю хрипоту, однотонную музыку и думаю: «Вот Гена Герасимов / инженер один / Васины песни поёт – так более разно­образно по мелодии». И голос лучше. <…> Обнимаю. Любящая тебя Л. Фёдорова.

 

Москва, 9 июля 1988 г.

Милая Томочка, здравствуй! <…> Моя главная книга – дневники за несколько лет – существует. И, честно тебе говорю, Томочка, она и дня не залежится на прилавках, она интереснее дневников Софьи Андреевны. Столько смешного и трогательного в Васе. Вот, например, запротестовала я, чтобы мерзкое стихотворение о «семейных пружинах» / «каждая лошадь хоть раз да брыкалась» / – так вот о пружинах – я потребовала не включать в «По главной сути». Был скандал. Я сказала, что уеду тогда в Успенку – совсем!

Утром он прибежал в мою комнату, обнял меня, поцеловал и сказал:

– Ты права! Я «эти семейные отношения» выбросил. Пойдём в мою комнату – посмотришь, они на полу валяются!

Вот юмор нас и спасал! Всегда! <…> С любовью к тебе Л. Фёдорова.

 

Москва, 24 ноября 1988 г.

Милая Томочка! <…> Получила книжечку Любы Никоновой [сб. «Я живу под столетней ветлой»]. Умная книжка, очень похожа на сдержанную Любу. Там есть прелестное стихотворение «Водоросль», но с очень неточным сравнением… Не из теста водоросль, нет! Тесто ведь белое, а водоросль зелёная. Это волос русалки! <…> С любовью Л. Фёдорова.

 

Москва, 18 февраля 1989 г.

Милая Томочка! Через несколько дней – Васины именины. Вместе со всей Советской армией. Армии – проще, мне – труднее. Потому что им будет весело, а меня уже душат слёзы. И потому – не последовать ли мне его программе жизни? Он всегда мне говорил, когда я начинала готовиться к этой дате: «Считай этот день рядовым»… <…>

Купила я на днях новую книжку / не новую, а собранную заново, со стихами из «Живаго» / Пастернака. Стала читать – и вдруг: озарение! Господи, да ведь мой Василий от него шёл! От Пастернака. И вся его «Лирическая трилогия» – оттуда! Особенно с музыкой. Но сам он в этом никогда не признавался, но, будучи студентом, всё время мне его повторял, строчки его. Стала читать Пастернака, а они на меня с каждой страницы. И вдруг я поняла всю его тайную к нему любовь и нежелание в этом признаться. И никто из критиков не догадался! Но – только ранний Фёдоров! Потом пошёл сам-свой. Нашёл свой берег и утвердился на нём. Но мне это его родство с Б. Л. радостно. Я очень люблю Пастернака!

Есенин для Вас. Фёдорова был – да простит меня наш председатель [Ю. Л. Прокушев] – простоват! А Фёдоров искал глубин! <…> Поклон Валентину, Зоеньке. Дымному милому Кемерову. С любовью к тебе Л. Фёдорова.

 

Москва, 16 ноября 1989 г. 

Здравствуй, дорогая Томочка!

Сегодня был у нас в гостях В. Турапин. Пел новую песню, а главное, привёл с собою писателя-орнитолога – Геннадия Воробьёва из Воронежа. Мы с Леной, слушая этого эрудита о жизни птиц и об их связи с человеком, получили огромное удовольствие. Я – снегирь, Лена – щегол, как определил Гена. Мы с нею декоративно-певчие… <…> Посылаю тебе стихотворение, написанное сегодня утром / первому снегу /. Но начало его было написано лет пятнадцать тому назад, а продолжение как-то не давалось. И вот сегодня я его закончила. Почитай. Привет тебе от Леночки. Обнимаю. Будь здорова. И попробуй как-то изменить свою жизнь под более счастливым углом… Не затягивай. С нежностью Л. Фёдорова.

 

Так долго-долго снег не падал,

отрады белой не давал.

И чёрный ветер за окошком

деревья чёрные качал.

 

Казалось, что маляр зловещий

всё цвету чёрному обрёк,

и то, что белым было прежде,

никто в себе не поберёг.

 

Все жили в кротости покорной,

что так оно и быть должно,

что из пернатых только вороны

стучатся клювами в окно.

 

И вдруг забрезжило под утро,

как будто кто-то с фонарём

прошёл по улицам и мудро

сразился с чёрным маляром.

 

О, эта вера в равновесье,

в его святое торжество!

И стали складываться песни

во славу ясную его.

 

А снег был пышен и наряден,

и белизны достойно тих,

и не взывал он о награде,

дитя небес не знает их…

1989, 16 ноября

* * *

Я у Бога любимый ребёнок,

всё Бог видит:

кто прав и не прав.

Потому не держу обороны,

кроме молнии, неба и трав…

У меня ни щита,

ни забрала,

вместо каски – волнистость волос.

И всегда на своём я стояла –

не сгибаясь,

на полный свой рост.

Отмахнувшись от слова худого,

белоснежную речь говорю.

Я всегда к поединку готова,

а Нечаянность

даже

люблю!

1989, ноябрь

Москва, 23 апреля 1990 г.

Милая Томочка! Мне не пишется. Стихи – хоть с утра до вечера. К повести – ну никак. Уж я себя и настоем шиповника, и новейшим витамином АУЭРОВИТА, и самовнушением… Не хочу – и баста!

Решила: завтра иду к невропатологу, пусть он меня принудит. Но перед тем решила погадать на обожаемом мной Бердяеве. И вот открывается стр. 329 / знаешь, у меня и сейчас мурашки по коже! /:

«Само творческое призвание человека не открывается принудительно ни в Ветхом, ни в Новом Завете. ТВОРЧЕСТВО ЕСТЬ ДЕЛО БЕСПОДОБНОЙ СВОБОДЫ».

А где её взять, эту «бесподобную свободу»? Все мы теперь в ней усомнившиеся. <…> Иногда мне хочется написать письмо Герману Захарову. Я так и не разгадала его. Но он, безусловно, очень честный и порядочный человек. Он «вещь в себе самом». И он собою ни с кем не делится! Зачем ему пенсия – он богат своим духом! Он гож и в президенты, и в настоятели монастыря! Можешь прочитать ему эти строки. Такие натуры мне нравятся, и я никогда не откажусь от своей к нему симпатии. Он как редкостный минерал! А геолог, открывший / нашедший / его, – я! На Старом Арбате он бы сразу приковал к себе внимание. О, там ходят знатоки натур! / И это ему прочти! /

 

Москва, 30 июля 1990 г.

Милая Томочка, здравствуй! Все эти дни держала в уме – поговорить с тобой, но жизнь сталкивала меня с этой праведной тропы намерений – то в одну, то в другую сторону. Потом пошло время готовиться к отъезду в Сибирь – пока в Тюмень, в Успенку мою дорогую, потом на Урал… <…>

НА ЗАБОРСКОМ МОСТУ

На Заборском мосту

расцелуюсь с водою,

подсмотрю НЕВЕСОМОСТЬ

стрекозкиных крыл…

Силуэтом Судьбы

наклонюсь над рекою,

воплощая в себе

всех, 

кто тут проходил.

1990

 

20 октября 1990 г.

Милая Томочка! 

Твои «Амурские волны» получила. Спасибо! Позавидовала я тебе. Надо будет набраться сил к лету и хотя бы к вам в Кемерово да в Марьевку съездить. Господи, меня влечёт на те берега, как князя Гвидона из пушкинской «Русалки»… Так хочется посидеть на высоком берегу Яи-реки, свесив ноги с кромки обрыва, чувствуя обнажённой ногою, как там – в норах – беспокойно шевелятся птенцы стрижей… Как я любила этот вечерний час, с росчерком их крыльев на зеркале успокоенных вод… Они кружились над речкой, как ангелы душ, кто когда-то сиживал вот так на кромке высокого берега… Может, и Васина душа так же теперь там кружится?.. <…>

Ну что ещё? Слежу / да и не я одна, а вся страна / за правительственным поединком. Горбачёв – Ельцин. Ох, не ругаться бы им, а рука об руку! Но Горбачёв, как выяснилось, не без влияния супруги, ведёт себя не по-рыцарски… Как бы он не доигрался, как бы им с Раей не дали отставку ваши шахтёры. У этих бравых ребят решение не заржавеет! Ну ладно. Жила бы Россиюшка! Вот о ком слёз-то моих пролито! Л. Фёдорова.

 

Москва, 9 декабря 1990 г.

Здравствуй, моя милая Томочка!

Давно собираюсь тебе написать. Но я стала такой неорганизованной, во всём поспешающей и ничего не успевающей! «А вы не торопясь, потихонечку», – помню, как-то посоветовал мне твой милейший папа Иван Иванович. Да не получается потихонечку-то! 

Сегодня в Москве опять был митинг. <…> Читаю о ваших думающих, много понимающих шахтёрах. От тщеты и суеты, наверное, необходимо время от времени спускаться вглубь земли… Они такие зоркие орлы в политике! Вот узрили, что 80 % от прибыли предприятий партаппарат на свои нужды берёт –  и подали свой гневный голос! Если уж берёте – отдайте тем, кто нуждается в материальной помощи! Больным, детям! Престарелым с маленькой пенсией. <…> Будь здорова. В мужестве равняйся на шахтёров. Я им скоро стихи напишу. С любовью к тебе и желанием увидеть тебя. Л. Фёдорова.

ШАХТЁРСКАЯ МУЗА

Под землями Кузбасса –

к теплу, к теплу, к теплу! –

плывёте стилем брасса

на чёрную волну!

От взятого сокровища

уже земля в прогиб!

О, терриконов стойбища,

когда над каждым нимб!

Легко мне славить лётчиков

и моряков – легко:

все образы доходчивы

и с музой заодно.

А здесь ты неприступная,

с фонариком во лбу,

как Дива Голливудная,

сама идёшь в молву…

– Привет тебе, шахтёрочка,

смуглянок всех смуглей,

не ты ли шла покорничать

в подземности аллей?

– Не я, – она ответствует. –

Я – сила. Дух и Крепь.

Со всеми я, кто бедствует

и кто не смеет сметь!

1990

 

1 марта 1992 г.

Милая Томочка, извините за это полудневниковое письмо. «Мы уставшие, песни уставшие, жизнь уставшая…» – так говорит сейчас по радио кто-то из исполнителей. Да. Это так, моя дорогая Томочка! Смутно сейчас на земле российской. Сумрачны даже шестнадцатилетние. Даже первая любовь не может ввести их в своё светлое русло. <…> 

Японцы после работы / хозяева / говорят своим рабочим: «Спасибо за вашу усталость». Томочка, это вторглось телевидение, и я автоматически записала эту прелестную деталь: «Спасибо вам за усталость». Годится / по-моему / для многих случаев. Писателю, скажем, художнику, певцу… Даже любовникам. Смеёшься? А что? Если молоды – то вполне реально. <…> Вдруг «набежала» строчка:

 

Зачем мне колебание земли?

И сдвиги гор,

морей перемещенья?

Цветы любви давно уж отцвели,

и вдаль умчались дикие олени…

Я – женщина всё тех же первых лет,

тех первых лет от сотворенья мира…

И Стар и Нов столкнулися Завет…

Отвергну их. Мой идеал – Индира!

Индиры сын – и тот полузабыт.

Так жизнь быстра, такие лихолетья…

Нет ЦЕЛОГО. А мир пестрит, пестрит.

Он в болях весь, и скорбны в нём

не старики, а дети…

 

Л. Фёдорова. 

 

Москва, 12 июля 1992 г.

Милая Томочка! Сдаётся мне, что я посылала тебе стихи о Германе Порфирьевиче. Но я сегодня их подработала, подчистила, – не сочти за труд прочесть сегодняшние. Он был для меня как брат по вере, но у веры этой ещё нет названия. Наверное, Взаиморасположения. Без этого чувства / оно двухполое – равнозначно и к мужчинам, и к женщинам / жить было бы ещё трудней. <…> Не удивляйся, что пишу о Германе П. – он был близок моей душе.

ПАМЯТИ ХУДОЖНИКА ГЕРМАНА ЗАХАРОВА

Вплоть до потери самого себя

стоял ты в отдаленье скромном,

крик молчаливых возлюбя,

как среди звёзд старик астроном…

Мне жаль несказанности слов

твоей великолепной сути,

дорог житейских в перекруте

ты на страданье был готов…

Но что-то в облике твоём

для святости недоставало…

<...>

Кто был ты мне – не называю,

страшусь неточности любой.

Возьми меня в лебяжью стаю,

позаслонив меня собой!

Мы выше всяких пересудов,

и этим мы уже правы.

…А люди впредь всё так же будут

водить на плаху без вины.

Июль 1992 г. 

 

Л. Фёдорова.

Вместо послесловия

20 января 2020 года исполнилось 105 лет со дня рождения Ларисы Фёдоровны Фёдоровой – сибирской поэтессы, прозаика, жены поэта Василия Дмитриевича Фёдорова. Она автор двух стихотворных сборников «Ветка шиповника» (1977) и «Танец стрижей» (1985) и восьми книг рассказов и повестей, изданных, кроме первой книги «Ветер в лицо» (Тюмень, 1957), в Москве: «Катя Уржумова» (1964), «На том стою» (1964), «Не лги себе» (1967), «Анатольевна и сын» (1973), «Виноватых прощают» (1973), «Из чужого гнезда» (1977), «Во днях Марии» (1982). 

Родилась Лариса Фёдорова (в девичестве Быкова) 20 января 1915 года в Тюмени, жила с семьёй в селе Заводоуспенском Тюменского уезда, расположенном на границе Урала и Сибири. У своих родителей, Фёдора Сергеевича Быкова и Елизаветы 

Ионовны Быковой (Евмениной), она была первым ребёнком. Отец работал на бумажной фабрике, мать занималась хозяйством и воспитанием пятерых детей. В дружной семье любили книги. Лариса с 5-го по 7-й класс училась в Тюмени, так как в Заводоуспенке была только начальная школа; она пела в хоре, любила литературу, посещала драматический кружок. После окончания семилетки трудилась машинисткой на бумажной фабрике, где работал отец. В 1945 году Лариса Фёдоровна три месяца работала стенографисткой в Пятой воздушной армии (под Будапештом). Записывала рассказы лётчиков о воздушных боях. 

В тридцать лет она поступила в Литературный институт имени Горького и переехала в Москву. В 1947 году в институте познакомилась со студентом Василием Фёдоровым, начинающим сибирским поэтом, уроженцем Кемерова. В 1949 году они поженились, в 1950 году окончили институт и счастливо прожили тридцать пять лет супружеской жизни. Оба любили поэзию, книги. Свидетельством тому являются письма Ларисы Фёдоровой своей кемеровской подруге Тамаре Ивановне Махаловой, редактору отдела художественной литературы Кемеровского книжного издательства и ведущей программы «Кузбасс литературный» на Кемеровском телевидении.

Ряд писем адресован супругам Махаловым. Валентин Васильевич Махалов – журналист, поэт, прозаик, член Союза писателей России, лауреат литературной премии им. В. Д. Фёдорова. Один из адресатов писем – Зинаида Николаевна Веселова, учитель математики, жена председателя Кемеровского горисполкома Германа Семёновича Веселова, заслуженного строителя России, полного кавалера знака «Шахтёрская слава».

Письма Л. Ф. Фёдоровой из личного фонда Т. И. Махаловой публикуются впервые.

Подготовила Галина КАРПОВА,

кандидат филологических наук, 

г. Кемерово