Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Материалы

Ольга Графт. Беглые мысли. Отрывок из сборника эссе

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Часть первая
НАШИ НРАВЫ
 
 
МОРЕ, СКАЛЫ, СЕЛФИ
Несмотря на раннее июльское утро, побережье уже было переполнено людьми. (Туристическая деревушка в Геленджикском районе). На пляже яблоку упасть было негде. Словно пол-России разом здесь очутилось. Я искала тихое место. Душа требовала уединения, взывала к созерцанию вдали от гущи людей, так дико, всей толпой одновременно, жаждущих моря. 
Мои поиски успешно завершились, когда я добралась до отдаленного местечка – скалы, прижатой к берегу. Спуск к морю здесь был довольно сложен и неудобен.
 Красная табличка: «Осторожно! Опасная зона!» защищала туристов от непредсказуемости природы, а природу – от предсказуемости туристов, сохраняя ее первозданность и чистоту, режущую глаз. 
Я спустилась под скалу к высоким прибрежным камням. Скала создавала приятную тень. Скала притягивала и восхищала своей высотой. Она хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Тихий ветер иногда подталкивал море к скале и камням, и оно будто шептало о чем-то важном. Я уселась на большой прибрежный камень. Вокруг не было почти никого. Разве что вдали – влюбленная парочка. И неподалеку в море, близко к берегу, у самых камней, мужчина в маске для подводного плавания. Он нырял так, что над водой оставалась видна только трубка от его подводной маски. Потом выныривал, подплывал к камню, садился на него, и, передохнув, снова погружался под воду, видимо, исследуя красоты, специально припрятанные природой поглубже от нас. 
Глотая чистый морской воздух, шепот моря и смыслы из очередной книги, которую я уже вынула из своего рюкзака и жадно в нее вчитывалась, я думала, что здесь-то ничто и никто не сможет отвлечь меня от уединенного созерцания. Мне так казалось. 
Как только утро незаметно перешло из раннего в позднее, я услышала диалог, развернувшийся рядом, на соседнем высоком камне: 
– Во-оот! Здесь! Круто!!! Давай здесь! 
– С ума сошла! Отсюда навернуться можно! 
– Не навернемся! Доставай! Я пока губы накрашу!.. Э! Ты че?! Аккуратнее! Уронишь, блин, не рассчитаешься со мной! Ты цену этого айфона знаешь?! 
– Не парься! Не уроню! Вставай давай! Фоткать буду! Лямки от купальника отстегни! Без них круче! 
Девушка обхватила тонкими пальцами дорогой айфон (вероятно, новейшей модели) и стала фотографировать подружку. 
– О! Вот так круто! Сверху! Клевая ава будет! Давай вместе! 
– Давай! 
Девушки достали из сумочки самый неотъемлемый аксессуар современного туриста – палку для селфи (я тоже не в силах выговорить: карманный монопод с эргономичным держателем). Присоединили всё теми же тонкими пальчиками к ней свой «клевый» айфон, вознесли эту палку повыше – к небесам, и, меняя позы (впрочем, не сильно отличавшиеся друг от друга), стали увековечивать себя на фоне природы. 
– Реально клёво! Когда сверху фоткаешь, море видно! Блин, правда, там мужик внизу у камней в кадр попал – всё испортил! Давай еще раз! 
– Да бесполезно! Он все равно в кадре будет! 
– Эй, мужчина! Что вы там делаете, а? 
Мужчина удивленно поднял голову на высокий камень. 
– Я? – неуверенно уточнил он. 
Девушка (громко и слегка раздраженно): 
– Да вы, вы! Че там делаете так долго, а?! 
Мужчина, проскользнув взглядом по девушкам, спокойно и флегматично проговаривая каждое слово: 
– Я здесь ныряю. А вы полагали, что можно еще что-то делать в маске для ныряния?.. 
Девушка: 
– А долго вы еще это делать будете – нырять?! А то мы сфоткаться хотим нормально, а вы нам мешаете! 
Мужчина, прояснив ситуацию, пренебрежительно и несколько философски: 
– Минуточку подождите. 
Девушка – подружке: 
– Чё он сказал?! 
Мужчина (чуть громче): 
– Я сказал, милые леди, что через минуту я вам уже не буду мешать. 
Надел маску, сконцентрировался так, будто спланировал нырнуть надолго, чтобы никому не портить хорошие кадры, и спустя несколько секунд оставил над водой только краешек трубки от подводной маски и окружающую действительность. 
Я тоже решила нырнуть глубже и перелистнула очередную страницу. «Мода стала деспотом», – прочла я у кого-то из современных авторов и тут же получила от жизни целую вереницу аргументов в пользу этого утверждения. Читать дальше не получилось. К скале по скользким неудобным камням карабкалась тучная дама лет сорока. Палочки для селфи у нее с собой не было, но руку она старалась вытянуть как можно дальше от себя, чтобы в кадр вместе с ней попало еще и какое-то количество пейзажа. Она тянула руку со своим мобильным так, что, казалось, та  скоро заскрипит от натяжения. Хорошие кадры, видно, не удавались, и она повторяла попытки снова и снова. Потом дама окликнула меня и попросила, если меня не затруднит, подойти к ней поближе и сфотографировать «немножко как бы сбоку, чтобы еще и вон та скала была захвачена». Я выполнила просьбу. Дама, расплываясь в улыбке от счастья и благодарности, стала карабкаться по камням обратно, спотыкаясь, соскальзывая, рискуя… 
Потом снова девушки с палкой для селфи, потом девушки без палки, через время еще кто-то, запыхаясь, поскальзываясь, тяжело вздыхая, но вскоре – быстро преображаясь в деланной улыбке перед тем, как вылетит птичка. Одна мамочка умудрилась притащить сюда ребенка лет шести. Мальчишка бросил камушек в море и замер от восторга, глядя на подпрыгнувшие брызги. Как лезвием по сердцу резанул их короткий разговор: 
– Давай фотографируй быстрее! Я сюда три часа тащилась! Из рюкзака фотоаппарат доставай! – крикнула мама. 
– А куда мне твое пиво деть? – спросил мальчик, которому была доверена бутылка с пивом, пока мама принимала позу. 
– Поставь ты ее куда-нибудь, да и всё! Фотографируй быстрее и пошли обратно! Нам к обеду надо успеть вернуться! 
…Море, собственно, не замечало людей и по-прежнему было спокойным и тихим (научиться бы такой невозмутимости). Скала по-прежнему хранила величие и дух времен давних, нам неведомых. Какие тогда были нравы? Неужели и правда когда-то был всемирный потоп? И что же тогда разгневало природу? Покидая оказавшееся не совсем безлюдным место, я заметила, как мужчина укладывал в рюкзак принадлежности для подводного плавания. Он тоже собирался уходить. Не будешь же все время плавать под водой, чтобы не замечать некоторые наши нравы.
 
 
КТО В ОТВЕТЕ И С КОГО СПРОСИТЬ?
Я сидела за столиком в вагоне-ресторане. Делала в записной книжке заметки и ожидала, когда официант принесет чай. Мне предстояло четверо с лишним суток ехать из одной части России в другую. Это была дорога обратно. Дорога туда уже подарила уникальные сюжеты, подбросила характерных спутников – готовых персонажей (хоть портреты пиши, и ничего выдумывать не надо). 
Монотонное покачивание и ровный, уносящий куда-то вдаль, ставший уже в первые сутки привычным шум рельсов наводили тоску, вызывали нежные мысли о доме и о большущей нашей России. Дождь бился о стекла вагона так громко, как ошалевший дятел в безлюдном лесу. Девушка-официант, молоденькая, но опытная, поставила на столик пузатый чайник и пустую чашку. Я ждала, когда чай насытится кипятком, станет крепким и скрепит все мои плавающие образы во что-нибудь цельное...  
За соседний столик присели мужчина и женщина. По возрасту ближе к пятидесяти. Попросили меню. Сделали заказ. Две солянки, хлеб, рис с курицей. Женщина недовольно посмотрела на принесенные блюда. Сморщив лицо – официантке: 
– Девушка! Разве нельзя к рису подать сметану или кетчуп?! Рис у вас сухой просто невыносимо! 
Официантка молча принесла кетчуп. 
– Девушка! – во второй раз женщина позвала голосом еще более критичным и сердитым. – У вас в ресторане горчица вообще имеется?! Если есть – принесите. Курица безвкусная.  
Официантка смиренно принесла горчицу. 
– Девушка! Счет принесите… Если можно, побыстрее. 
Изучив счет, вскипев от возмущения и нарастающего недовольства: 
– Девушка! Тысяча сто пятьдесят рублей?! С ума можно сойти! Это что за цены! У вас пища хуже столовской! А деньги хапаете огромные! Если у вас ресторан и цены такие, как в ресторане, то и блюда должны по качеству соответствовать РЕСТОРАННЫМ! (Делая особый акцент на последнем слове). В солянке плавают две оливки – и всё! А где тогда лимон?! Где свиной язык, как для солянки положено?! Вам должно быть стыдно!! (И еще несколько высказываний в том же духе).  
То был заключительный пассаж. Женщина вышла из вагона-ресторана, захватив с собой своего мужчину, который всё время молчал, слушал и съел, кстати, всё до последней крошки. 
Девушка налилась краской, опустила глаза, крепко сжала поднос. Губы ее немного затряслись. Она вдохнула так глубоко, как будто желала скорее проглотить огромный ком нанесенной ей обиды. Оглянулась. Мол, не видел ли кто. И, не всплакнув все-таки прилюдно, продолжила выполнять свою работу. 
Поезд – невольное ограничение пространства, и оттого – невольный образец, микромодель нашей жизни. Здесь и радости наши, и беды, только в уменьшенном масштабе.  
В нашем обществе существует колоссальная путаница, связанная с пониманием ответственности за происходящее. Мы регулярно путаем тех, кто несет ответственность за что-либо, с тем, кто ее не несет. Забываем спросить с того, кто должен ответить. И предъявляем претензии не по адресу – тому, кому их легко предъявить. Ответственность у нас как шарик, который быстро перебрасывается под музыку из одних рук в другие, и каждый торопится скорее передать этот шарик, боясь, что музыка вдруг остановится и шарик останется (не дай бог!) у него в руках. Эти игры с шариком привели к отсутствию культуры нести ответственность, четко очерчивая и осознавая ее круг. К отсутствию культуры спрашивать с ответственного лица (да и знать лицо ответственного лица нам далеко не всегда свойственно). К отсутствию последствий за невыполнение своих обязательств. 
«Вам не в этот кабинет, вон в тот!», «Нет-нет! Это не к нам! Пройдите в другой кабинет!» Перекладывание ответственности. Невыполнение обязательств и отсутствие последствий (последствия ощущает на себе не ответственный, а крайний). Робость перед высшим должностным лицом и неумение с него спросить, в то время как выпустить пар на самом низшем звене иерархической лестницы – это легко. 
Ответственные, круг обязательств, последствия – всё это оказалось размытым. А пока всё это расплывчато и зыбко, девушке-официантке, которая, разумеется, не несет ответственности ни за цены в вагоне-ресторане, ни за набор продуктов для приготовления блюд, ни за меню, приходится глотать ком обиды, прилюдно сдерживая слезы. Что поделаешь, такие у нас пока еще нравы.
 
 
 
ЛУЖА
Во дворе многоэтажного дома, где я жила в детстве, была лужа. Впрочем, почему же была? Она там есть. До сих пор. Лужа эта весьма примечательная. Она заслуживает отдельной истории. Лужа, довольно глубокая и ужас какая широкая – во весь почти двор, образовалась вот как. Двадцать пять лет назад рабочие укладывали асфальт во дворе, появившемся после строительства пары домов. Мне тогда было лет шесть, и наша семья переехала в новую девятиэтажку. Асфальт частично выложили – ближе к подъездам, а дальше – нет. Работы по каким-то причинам остановились (многое тогда стало внезапно останавливаться: начались 90-е годы). Во дворе осталось большое незаасфальтированное углубление. Осенью полили дожди. Так родилась лужа. 
С жильцами ее отношения сразу не сложились. Лужа создавала неудобства. Подойти к подъезду после дождей было невозможно. Нужно было обойти огромную лужу вокруг, пройти аккуратно по скользкой тропинке, удерживая равновесие, иначе соскользнешь – и ногой прямо в лужу, и только тогда войти в подъезд. Припарковаться во дворе было большой проблемой. Автомобильная парковка - все-таки дело сухопутное. Зимой лужа по законам природы приобретала новые свойства: превращалась в твердую ледяную поверхность. От чего, впрочем, жильцы не становились к ней благодушнее. Особенно когда лужу присыпало свежим снегом. Лед был коварно припрятан, и кто-нибудь так и норовил поскользнуться. 
Пришла весна, лед растаял, и лужа снова стала лужей, а после весенних гроз – лужищей. Летнего зноя не хватило, чтобы лужа высохла. Она, конечно, поуменьшилась в масштабах, но по-прежнему оставалась на месте. 
Жильцы начали активно бороться с лужей. Теми методами, какие им были известны. Собрали подписи граждан, проживающих в доме («лужа, мол, мешает, подтверждаю и подписываюсь»), и отнесли бумагу в соответствующую на тот момент инстанцию. Говорили потом, что «носительницу» этой бумаги сначала отправили в один кабинет к какому-то важному лицу, затем в другой – к еще более важному лицу, потом в третий кабинет, где наконец вынесли вердикт: «Ваша заявка принята». – «Принята, да?! Ой, спасибо!» – взволнованно, но с явным облегчением обрадовалась «носительница». И хотела было уходить на радостях, но вспомнила вдруг: «Так, а ждать-то сколько? Когда заасфальтируют? Что мне соседям-то передать? Я же, это, ото всех делегирована…». – «Сколько ожидать?.. Не могу знать, – сказало важное лицо, нахмурив брови, и, не взглянув на «носительницу», продолжило: – Передадут ваш документ из нашего отдела в другой, там рассмотрят, и дальше видно будет. Ожидайте…»
Прошел год. Лужа оказалась забытой соответствующей инстанцией и продолжала жить своей жизнью, меняя от сезона к сезону свою природную сущность. У жильцов она по-прежнему вызывала беспокойство. Особенно неловко чувствовала себя «носительница» бумаги, ее как-никак делегировали, коллективная ответственность как-никак. «Носительница» снова отправилась в соответствующую инстанцию. В кабинете, где она год назад оставила заявление, сидело уже другое важное лицо. Предыдущее, выяснилось, сменило работу. (Важные лица имеют такое свойство: находиться на своей должности либо неприлично мало, либо неприлично много времени). Выяснилось также, что «дело о луже» потеряно, бумаги и след простыл, то есть никто вроде как и не обращался (представьте себе изумление «носительницы»!). Она пишет новое обращение граждан, снова собирает подписи, и жители снова ждут… 
И снова не дожидаются. Обращаются в инстанцию повыше – результат и того хуже. С высоты более высокой инстанции лужа выглядит совсем маленькой. «Мол, у нас тут таких проблем хватает, а вы со своей лужей! Не смешите!» Жильцы перестают смешить инстанции и больше по поводу лужи никуда не обращаются. Через некоторое время они, вкладывая собственные средства (помог кто чем мог), засыпают лужу гравием. Однако выровнять поверхность полностью все же не удается: насыпи не хватает. Лужа уменьшается и даже подсыхать весной начинает быстрее, чем раньше, а летом в сильный зной, бывает, и совсем не остается на ее месте ни капли воды. 
За двадцать пять лет жильцы дома менялись. Умирали старики – в квартиры заселялись их дети или внуки. Уезжали в большие города студенты, а за ними иногда и родители, продавая свои квартиры новым хозяевам. Иные переселялись в деревню («там хоть огород свой, а в городе теперь нам не выжить»). Остались, конечно, и прежние жильцы: повзрослевшие, которые двадцать пять лет назад были малы, и постаревшие, которые были тогда уже не очень молоды… «Ну а по поводу лужи-то с тех пор больше никуда коллективно не обращались?» – спросила я недавно у «носительницы», состарившейся, сгорбившейся, схоронившей недавно мужа (произносит трепетно: «своего деда»). Живет она всё в том же доме. «Нет, что ты! Никто не обращается никуда с тех пор! Ни старики, ни молодежь! А что толку обращаться-то, раз никому дела до нас нет! Всё фасадами занимаются, которые вдоль центральной дороги. Красят да перекрашивают, особенно если ждут, что какое-нибудь важное лицо в город приедет. А мы-то, мы далеко от этих фасадов», – говорит она, выглядывая из окна во двор, где до сих пор – лужа. 
Удивительно, что новые жильцы, не знающие историю оставленных без отклика обращений в инстанции, тоже никуда не обращаются. Что это? Укоренившееся с годами чувство неуслышанного голоса, закрепившаяся привычка к отсутствию диалога между личностью и какой-либо государственной инстанцией? 
Недавно, по зиме, таксист из другого российского города и другого российского двора рассказал мне такую историю: "Снега этой зимой у нас выпало ух сколько! Сугробы во дворе – ужас, какие высокие были! Заехать – никак, припарковаться – никак. Мы, жильцы, звоним по очереди в управляющую компанию: просим снег почистить. Они нам в ответ: «Скоро машину пришлем!» Зима идет, машину не высылают! Тогда мы вышли всем скопом с лопатами и сами свой двор почистили. Все жильцы вышли. Даже дед Вася, которому уже под девяносто, с нами чистить пошел. В общем, без их снегоуборочной техники проблему решили. А когда они машину все-таки прислали, чистить там уже нечего было!» История таксиста оказалась до боли знакомой, и я невольно вспомнила лужу. 
Интересно, глухота соответствующих инстанций к обращениям граждан чаще приводит к усилению гражданской активности, как это произошло в истории, рассказанной таксистом, или, напротив, – к апатии, ощущению безвыходности, невозможности что-либо изменить в лучшую сторону (как в истории с лужей)? Как эта глухота меняет наши нравы? Хочется, конечно, верить, что преобладает первая тенденция. А если вторая? Тогда снова – лужа… 
 
 
СБИТЫЕ ПРИЦЕЛЫ
Тошнит. От сбитых прицелов тошнит. Впрочем, ничего не поделаешь. Моя тошнота – моя проблема и только. Ибо истинная ценность – не строгий физический закон, который можно эмпирически доказать, а лишь мнение, с которым можно по своему усмотрению согласиться или, напротив, по тому же усмотрению не соглашаться никогда. 
Ложная ценность и ценность истинная абсолютно равны в правах. И тот, кто придерживается ложной ценности, обладает тем же правом считать ее верной, как и тот, кто придерживается ценности истинной. В том-то и драматизм весь. Ложная ценность может уверенно шагать по планете, чувствуя себя хорошо защищенной и неуязвимой. Когда же ложная ценность имеет много ярых сторонников и громких защитников, то и расползается она быстрее, ширится, въедается в нравы и легко слывет ценностью истинной, признаваемой большинством несомненной. 
Тошнит. От брендов тошнит. Точнее – от того, что пытается называть себя брендом, не являясь, по сути, ничем. Еще же сильнее – от нескончаемой погони за этими брендами. 
Тошнит от малого, которое выставляет себя великим. Сильнее же – от тех, кто дает публичную площадку этому малому. Дает времени и места в эфире столько, будто это боги спустились с небес в студию и им непременно нужно отдать все микрофоны, чтобы они пели, плясали, кричали, вещали. 
От самовыпячивания воротит просто. Юбилейное шоу одной из поп-, прости господи, звезд, лучше которой (в разы лучше!) уже давно поют даже дети, транслируется, например, под громким названием «Я». От этого яканья тошнит. Ни ума, ни таланта выразить свою индивидуальность другим способом, кроме как кричать о ней. Бессмысленные, давно мало кому интересные потуги, которым дается добро, сцена, эфир, деньги. 
От быстрого дешевого успеха тошнит. И – от страстного желания достичь – во что бы то ни стало – такого успеха. От забытья. Забыто, что быстрый успех – удел гениев. А просто способным надо еще и много работать. Не говоря уже о том, сколько нужно работать неспособным. 
От псевдодискуссий тошнит. От неслышанья и нежелания слышать. От пустых неестественных криков, от плохой игры в дебаты, от пережевывания одних и тех же проблем. И – от безнадежно укоренившегося отсутствия их решений. 
От псевдосенсаций. Чем эксклюзивнее, тем, черт возьми, круче, нужнее, слышнее. И эксклюзива – по горло. И он давно нормален, привычен и уж точно не эксклюзивен. От псевдоновостей – до боли уже тошнит. 
От псевдоталантов, псевдопрофессионалов, псевдодеятельности. Вообще – от всей этой тотальной псевдоты, ей-богу, уже тошнит. 
От шоуности и показухи – аналогично. В эфир вечернего шоу, к примеру, приглашен девятилетний мальчик-блогер. Харизматичный, но абсолютно безголосый. Набрал за счет харизмы и возраста несколько тысяч просмотров на YouTube. 
Ведущий: 
– А в шоу «Голос» Вы не хотели бы принять участие? 
Мальчик – самонадеянно и коряво: 
– В шоу «Голос» я пробовал отобраться, но вот меня почему-то не взяли. Я даже не знаю почему. И я сюда к вам пришел в студию попросить: не могли бы вы посодействовать, чтобы я как-нибудь туда все-таки попал. 
Ведущий поощрительно и умиленно улыбается, потакая мальчику: 
– Что ж, давайте обратимся к организаторам проекта «Голос»! Может быть, наш юный герой примет там участие в следующем сезоне?! 
Мальчику – аплодисменты. Бурные аплодисменты зала. Реклама. 
Поддержка нескромности и бездарности опостылела. Особенно – если взрослый публично поощряет детскую нескромность, взращивая, удваивая (да что там удваивая – удесятеряя ее), укрепляя ее корни – публично их подпитывая. 
От потребительского безумия тошнит. От бездумной погони за очередной новинкой. И ладно в советское время, когда новинка дефицитна (очередь за ней простительна). И ладно тогда – в 90-е, когда многое не видели, не слышали и вдруг впервые увидели, а потому стали пробовать без разбора, хватать без разбора (тоже простительно, ибо у каждого поколения свои уроки). Но теперь, когда все, что можно было увидеть, увидели и все, что можно было попробовать, попробовали, в московском ГУМе (ночью!) выстраивается очередь. За новым айфоном. «Стою с 12 часов ночи, я триста второй, очень доволен!» (цитата с места события). 
В провинции свои очереди. От которых тоже тошнит. Толпа на открытии первого в городе «Макдональдса». И ладно бы это было что-то исключительное. И ладно бы были голодные… Но на открытие шли специально. Целенаправленно. Вели с собой детей, с ними стояли у входа, ждали, когда же откроется, чтобы войти в «Макдональдс» первыми. Неужели мы еще не наелись так, чтобы смотреть спокойно на бутерброд, сделанный по ускоренной технологии? Неужели не пресытились так, чтобы не вестись на громкую торговую марку?.. 
Тошнит. 
И вроде бы это моя личная проблема. Тихо выскажись – и останься наедине со своей тошнотой. Ведь то, что одни считают дурным, другие вправе считать хорошим. И отказаться от этого никак нельзя, ибо отказ от этого есть отказ от свободы мнений, которая как воздух дорога. 
Да, формально ценности равны в правах. Но все же… Что-то заставляет считать, что у профессионализма должно быть больше прав, чем у непрофессионализма, что скромность красивее нескромности, что здравомыслие мудрее бездумности, что диалог правдивее, чем единоличные собственные крики, что истинно созданное имеет больше прав на публичную площадку, чем показное, искусственное, натужное. И то общество здоровее, где в цене – здоровые прицелы. А потому: кто может, кто в силах, кто неравнодушен, кого тоже тошнит, – мужества вам, терпения и большая моя любовь. Только вы – лекарство от этой тошноты. Ибо нет дела более благородного, более нужного, и – остается надеяться – не безнадежного, чем вольно или невольно менять акценты с больных на здоровые нравы.
 
 
 
ГОВОРЯЩИЕ «СТЕНЫ»
Ограничения дисциплинируют. Их полное отсутствие – расхолаживает. Допустим, у вас есть один чистый лист бумаги (и только!). Перспективы иметь большее долго не предвидится. Тогда бумага наверняка будет использоваться осмысленнее, нежели когда чистых листов целая кипа. К примеру, в свитках далекой древности фиксировались исключительно важные для времени и эпохи сведения. Какой бы длины ни был свиток, размер его (даже при стандартной длине 3–5 метров, а в некоторых случаях – куда больше) все равно был ограничен. Дорого и неудобно. 
Современные свитки не имеют ограничений. Бесконечными кликами на «показать предыдущие записи» мы можем бесконечно их удлинять и разворачивать. У каждого есть возможность иметь личный свиток. Дешево и удобно. Ограничения по размеру отсутствуют. По содержанию – тоже. Я – об индивидуальных лентах новостей в социальных сетях. О «стенах». Наших новых, абсолютно безграничных «свитках».  
Туда попало всё – от фотографий и видео всякого содержания до реплик и текстов тоже всякого содержания. Там оказалось всё, что считает нужным обладатель «свитка». И безусловный плюс – возможность свободно высказаться, выразиться, рассказывать что-то важное своим индивидуальным образом на собственной публичной площадке (какому еще поколению доставался такой дар прогресса?) спаян с безусловным минусом. Вседозволенностью в использовании свободного ресурса. Мы можем поместить на публичную страницу что угодно. «Всё» понято нами буквально. Отсюда – желание засвидетельствовать публично каждый свой шаг. И ладно бы – большой. Это еще куда ни шло. Но мы фиксируем публично каждый свой шажочек. Самопоклонение перед собственными мизерно-мелкими шагами стало здесь нормой. Доминантой содержания. 
#Мое утро #капучинка #крутяшка – и фотография утренней чашки кофе на столике какого-нибудь заведения. Посмотрите все, какая я молодец! Я пью кофе! Который сварила не я, налила и оформила не я, принесла и поставила на столик тоже не я. Но вы посмотрите! Пью-то его я! Крутяшка. И прикусываю нежным капкейком! Полюбуйтесь, каким воздушным! Какая я! (Фото прилагается в нескольких ракурсах). 
Я обедаю: #обед #вкусняшка #рыбка #не могу жить без семги (фото). Встречаюсь с подружками: #подружки #мы клевые (фото). Купила новые туфли: фото. Вышла замуж: серия фото. Развелась: поменяла статус, приложила фото. Пеку блины (героизм просто!): #блинчики #c икоркой (фото). Блинчик подгорел #бывает (фото). Не подгоревший: #крутяшка (фото). Засыпаю: фото. Проснулась: #мой новый день #ножки из-под одеялка (фото). Купила машину: #моя красавица (фото). Села за руль: #рулю (фото). Посадила ребенка в машину: #мой пассажир (фото)… Села – фото. Встала – фото. Легла – фото… И под тэгами «проснулась», «покушала», «сходила на фитнес» куча лайков (равно одобрений) от фрэндов. 
Радоваться малому надо уметь, согласна. Философия малых дел бывает весьма полезной. Но почему сесть, встать, поесть – стало событием, требующим публичной фиксации и публичного одобрения?.. «Машенька взяла ложечку! Машенька кушает! Ой, как вкусно!» – так приговаривают около двухлетнего ребенка, когда он самостоятельно пытается взять в руки ложку и начать ею пользоваться. Но для ребенка и его окружения – это событие. Это – освоение первых жизненных навыков. Которое, к тому же, вслух одобряется только ближайшим окружением и не придается широкой публичной огласке. Почему же для взрослой личности всё это стало подвигом, который нужно презентовать? Подвигом, за который нужно погладить себя по головке и ждать массового одобрения? 
…Дед мой работал шахтером. Вставал каждое утро в 5:00, завтракал, добирался до шахты к семи тридцати. В восемь – спускался под землю. И так тридцать пять лет. До тех пор, пока не возникли возрастные противопоказания. Да и то, несмотря на них, продолжил работать – правда, на земле, а не под землей, как раньше. Ни про один свой спуск в шахту он никогда не рассказывал. Даже если спрашивали – старался отшутиться или уйти от ответа. Не считал нужным говорить об этом вообще. Кстати, обед его включал несколько кусков сала, ломоть хлеба и пару яиц вкрутую. Всё это бабуля моя бережно заворачивала в газетный сверток и вручала деду, когда тот отправлялся на работу. Сама она тоже ежедневно посвящала себя труду. Ни у него, ни у нее и в голову не пришло бы считать себя «крутяшками» и подчеркнуть значимость своих дел даже ближайшему окружению. Просьба рассказать о своих делах публично привела бы их в недоумение. А если бы дед узнал, что очень большое количество людей станут свидетелями того, что и как он ест во время обеда, он оставил бы свой газетный сверток неразвернутым. 
Когда «на стену» выкладывали самолично испеченные пироги, это не сильно настораживало и поначалу было отчасти даже любопытно (хотя в целом приготовление пищи – это элементарный жизненный навык человека, мало-мальски овладевшего бытовой культурой). Но когда после фото свежего утреннего пирога во «фрэндовской» ленте последовало фото вечерних остатков пирога с тэгом «#пирог почти съеден», захотелось закричать: «Друзья, что с нами?!» 
Элементарный навык – подвиг для человека с ограниченными возможностями. Но не для здоровых зрелых людей. Мы же не немощны, чтобы делать культ из каждого шага, восхищаться малейшим собственным передвижением в пространстве. 
Если столь мелкие действия для нас теперь фетиш, способны ли мы создавать великое? Великое ведь – результат неудовлетворенности и поиска. А мы уже довольны. Тем, что сели, встали, купили… Публично фиксируя это, мы думаем, что создаем себе имидж, позиционируем себя наилучшим образом, открываемся миру. На самом деле – мы просто глупо и неприкрыто демонстрируем то, какие у нас сейчас господствуют нравы. 
 
 
ЗА БОРТОМ ФОРМАТА
В утреннем эфире на Пятом канале не так давно увидела Сергея Волчкова, современного исполнителя, победителя шоу «Голос». Ведущие программы пригласили певца в качестве гостя. Он пел (на мой взгляд, профессионально), тонко шутил и в ответ на вопрос ведущей: «Есть ли у вас новые песни?» открыто, скромно, честно, без толики претензий к кому-то сказал: «Да, конечно. Для меня Александра Пахмутова написала недавно новые песни. Другое дело, что вы не сможете услышать их на радио – их просто не возьмут. Они – не формат. Эти песни можно услышать только на моих сольных концертах». Ответил без пафоса. Спокойно. С достоинством. Словом, высококультурно. 
Я пользуюсь общественным транспортом ежедневно. И потому – давно вынужденно знаю, что в формате современных музыкальных радиостанций. Водители часто слушают радио, невольно заставляя слушать его и пассажиров. За годы передвижения в городских автобусах и маршрутных такси я привыкла ко многому. Ну, например, в приблизительной хронологической последовательности: «Мама Люба, давай-давай…», потом «танцуй, Россия, и плачь, Европа», чуть позже «на лабутенах» и из последнего: «цвет настроения синий, внутри мартини, а в руках бикини»… Уже долгие годы в салонах изо дня в день все это скрипит, сипит, скрежещет и вызывает ощущения хуже, чем когда скоблишь ногтями по стеклу, откусываешь кусок мела или лечишь кариес без наркоза. 
О вкусах не спорят – могут напомнить мне. Кому Волчков с песнями на стихи Пахмутовой, а кому – «цвет настроения синий». Каждому свое – это да. Но в данном случае я не о вкусах. Я о профессионализме, который никто не отменял (не в силах отменить!). Просто он остался за бортом формата. Сила голоса, диапазон, вариативность, смысл – без этого исполнителя не назовешь профессиональным. Никогда. Просто в одну эпоху профессиональный равно популярный, форматный, а значит – ценный. В другую эпоху, как оказалось, профессионализм не востребован на публичной «арене». Его не хватают за руки и за ноги: мол, придите, покажите, исполните… Он выброшен за борт корабля: плыви и карабкайся сам вместе со своим тембром, диапазоном. Выброшен без спасательной шлюпки («Ты нам не нужен! Нам нужен формат!»). А корабль захватили не имеющие к профессионализму никакого отношения. Его захватили «лабутены» и «мамы Любы». В таком составе корабль поплыл… 
И это не только в эстрадной музыке. Читаю пост пользователя Faсebook о кинематографе: «…Не могу смолчать – распирает. Я путаю двух актеров, смотря телевизор. Это Иван Охлобыстин и Дмитрий Нагиев. Меня они раздражают, пугают, разочаровывают. Смотрю вокруг и вижу охлобыстиных и нагиевых - циничных, наглых, стёбных, крикливых… Ну, лично мне, если интересно кому-то, нравятся Вячеслав Тихонов и Олег Янковский. Вот как представлю Нагиева в роли фулюгана деревенского Матвея Морозова из фильма "Дело было в Пенькове", так и - не могу представить!..» Это тоже не о вкусовщине. Это – о профессионализме. Автор цитируемых слов прав: нельзя представить названных актеров в роли Матвея Морозова. Диапазона бы не хватило. Вариативности. Мастерства. В то время как Тихонов или Янковский в два счета смогли бы сыграть доктора Быкова из «Интернов». Смогли бы, да не стали. Потому что профессионализм – это ко всему прочему еще и смысл, и высокая планка. От них профессионал не отказывается. Не за это ли он оказался за бортом большого корабля?.. 
Пестреет и пестреет состав выброшенных. В сферах, которые в обществе напрямую не ассоциируются с творческими, тоже довлеют свои форматы. Поделюсь одной известной мне историей. В городской поликлинике работал много лет врач. Работал самоотверженно и страстно, применяя новые технологии, новые методы лечения. Работал на результат. Брался за сложные случаи. Были к этому доктору на прием большие очереди, потому как сарафанное радио разносило: «Если бы не он, не знаю, что бы со мной стало…» К другим врачам этой же поликлиники очереди не выстраивались. В городе началась оптимизация в сфере здравоохранения. И – доктор-спаситель был выведен за пределы штата. Его методы и его специальность по новым стандартам не вошли в перечень обязательных… 
Режиссер Лев Додин в одном из интервью поделился мыслью: «Если бы сцена была толщиной с проволочный канат для циркача, то желающих ходить по ней было бы гораздо меньше». Но сцена – не канат. Так же, как политика, журналистика, литература, медицина, образование… Корабль переполнен. На борту все больше – форматных. Всё меньше – профессиональных. Сколько еще суждено плыть кораблю с таким пассажирским составом? Не создали ли мы «Титаник» нашей эпохи? Рано или поздно корабль без профессионалов на борту всё равно уйдет ко дну. Не виной ли тому окажутся наши нравы?
 
 
РЫНОК В БУТИКЕ
Модернизация без культуры – как красивая коробка, в которую забыли положить конфеты. Откроешь, а там – пусто. «Развели!» – подумаешь ты и постараешься запомнить коробку, чтобы больше не нарваться.
В городской поликлинике вижу недавно такую картину. Старушки столпились у терминала электронной записи к врачам. Разобраться, на какие кнопки нажимать, не могут (сенсорный экран для них как японское судоку для тех, кто его впервые видит). Злятся, нервничают, раздраженно ругают друг друга, боясь, что вообще на прием к доктору попасть не смогут из-за такой новинки. В итоге все равно идут в регистратуру и настойчиво твердят медицинской сестре: «Запишите меня к врачу! По старинке запишите в журнал! Проку от вашего терминала нет! Не польза, а морока для людей! Мы будем жаловаться заведующей!» Сестра в ответ (тоже раздраженно) отправляет старушек обратно к терминалу: мол, идите и сами разбирайтесь, нечего меня от другой работы отвлекать, запись теперь электронная. Оно и понятно: руководство поликлиники уже наградило сотрудников регистратуры дополнительной работой вместо той, которую теперь должен выполнять новый терминал. 
Модернизация, безусловно, не должна учитывать каждую старушку, иначе не быть ей, модернизации, вовсе. А вот культура, полагаю, должна. Когда нет в поликлинике ни специалиста, способного спокойно объяснить посетителям пожилого возраста, как пользоваться новой техникой, ни уважительного отношения к пациентам, терминал в такой обстановке выглядит по меньшей мере смешно. На фоне же отсутствия нормального отопления, острой нехватки специалистов-врачей, образующей многочасовые очереди, такая новинка вообще абсурдна. Впрочем, абсурд этот длился недолго. Через пару месяцев терминал стоял сломанный, невостребованный. Запись к врачам снова велась традиционным способом. Не прижилось. Как не приживается растение на неподготовленной и не приспособленной для него почве. 
Пример из другой сферы. Торговый центр. Он теперь обязательный элемент везде – от столицы до самой провинциальной провинции. В городах давно прорисовалась тенденция: уличный вещевой рынок закрыть, а торговый центр – открыть. И если кто из рыночных продавцов желает дальше работать – заплатить за аренду и перенести свою торговую точку в бутик. Ничего плохого в этом нет: торговый центр выглядит гораздо цивилизованнее, чем барахолка на улице. Одно но. Продавец, сменивший локализацию, не всегда при этом меняет ментальность. И торгуя дешевыми китайскими или турецкими вещами по накрученным в разы ценам («мы же теперь в бутике!»), умудряется приговаривать: «Берите-берите! Вы по такой цене больше нигде не найдете! Эх, как сидит-то юбочка! Ни один мужичок мимо не пройдет!». Откажитесь вы купить, продавец, не скрывая на лице недовольства, добавит вдогонку: «Вернётесь если, то уже не будет! У меня этот товар, знаете, как быстро разбирают!». 
Уговорить, уломать, восхититься, чтобы продать, – культура сугубо рынка. Оставить покупателя с товаром один на один в примерочной, дать ему возможность решить самому, быть доброжелательным и приветливо улыбаться, вне зависимости от того, сделал клиент покупку или нет, – это культура торгового центра, которой придерживаются даже дешевые бренды, чтобы сохранять свою репутацию. Кстати, вернуть вещь обратно, если она не подошла или на ней брак, не составит никакого труда в тот бутик, куда с Запада позаимствовали не только форму, но и содержание – культуру обращения с покупателем. А попробуйте-ка вернуть вещь в бутик, куда продавец «пересел» с рынка. Ладно еще, если вещь примут просто без улыбки. А то ведь могут добавить недовольные гримасы или скандальные реплики. И такое бывает. 
Когда немодернизированное сознание переносится в модернизированное помещение, штука из этого выходит превеселая. Расскажу еще одну показательную историю. Довелось мне недавно остановиться на несколько дней в пансионате города Сочи. Пансионат этот имел историю относительно долгую: был построен в советское время и являлся, как тогда часто бывало, местом отдыха сотрудников разных госучреждений страны, отдыхающих по льготным путевкам за государственный счет. В современное время, когда все эти льготы, за редким исключением, отменили, пришлось перестраиваться на новый лад и выживать. Пансионат и перестроился буквально: отремонтировали помещение, сделав его более комфортабельным, кое-где кое-что даже по типу европейских гостинец. 
Приезжаю я в этот пансионат под утро. Всю ночь была в дороге. Заселить меня в номер служащие отказываются. Хотя оплачено все заранее – за весь срок пребывания. Говорят: «Не можем найти на вас бумагу, распоряжение! Будем ждать начальника. Приедет через четыре часа». «Может быть, вы сначала дадите мне ключ. Немного отдохну. Всю ночь была в дороге», – прошу я, точно зная, что место было забронировано. «А нас не волнует, что вы всю ночь были в дороге!» - прямым текстом отвечают гостеприимные соотечественники. Евроремонт есть. Культуры нет. Оказалось, в отремонтированном пансионате господствует старая ментальность: «Вы к нам приехали, и вы нам должны еще спасибо сказать!» Заменить ее на установку: «Мы сделаем все возможное, чтобы вы к нам еще раз приехали!» не успели. Захочу ли я еще когда-нибудь остановиться в этом месте? Большой вопрос. 
Большой вопрос для меня и в том, насколько долговечна внешне модернизированная форма без соответствующего ей культурного кода. Долго ли еще суждено принимать гостей сочинскому пансионату? Или у него та же участь, что и у электронного терминала в поликлинике? Рынок по-прежнему будет жить в бутике? Или, может, красивая форма все-таки постепенно повлечет за собой улучшение содержания. Кто знает, как и с какой скоростью меняются наши нравы.
 
 
 
ТЫСЯЧИ НЕИСКОРЕНЕННЫХ МЕЛОЧЕЙ
Глобальный вопрос – дело всегда серьезное и весьма весомое. И даже если решить его не удается (что у нас – как правило), то хотя бы подойти к такому вопросу, потоптаться около него (пусть снова на месте) – как-то на вид солиднее, чем прикасаться к банальным мелочам. Глобальный вопрос всегда внешне добавляет важности фигуре, делающей вид, что его решает. А вот на того, кто зацепится за вопрос, казалось бы, незначительный, за банальную, давно очевидную для всех мелочь, скорее посмотрят косо. Мол, нашли о чем. Других проблем нет?! 
Есть. Но и мелочей хватает. 
В мелочах мы до сих пор безумно дики. 
Срисовываю. Анапский аэропорт. Общественный туалет. Уборщица моет пол. Ловко управляя мощной шваброй, громко и грубо из раза в раз повторяет вновь входящим: 
– Смываем! Смываем! За собой смываем! Вы не одни сюда ходите! Не забываем смывать!.. 
И чуть тише, но агрессивнее – себе под нос: 
– Совсем обнаглели! Не смывают! Хоть говори, хоть нет! Вонь такая стоит! 
Друзья, что с нами?! 
Что происходит с нами, если в двадцать первом веке кому-то из нас до сих пор нужно напоминать, что за собой в туалете нужно смывать?! 
Я, признаюсь, сначала подумала о неадекватности уборщицы. Мало ли, бывает: работа нервная, характер скверный… Но как только лично воспользовалась кабинкой… 
Анапа – туристический город, черт возьми. Это наше с вами лицо. Я понимаю, что иностранец сюда без повода вряд ли полетит, хотя и такое не исключено. Но мы-то туда в летний сезон из всей России съезжаемся. И главное – детей везем. И уже в аэропорту ведем их в общественный туалет, где… Уборщица не преувеличивала масштаб беды. Люди действительно не смывали. Ясно, что не все. Но очевидно, что был не один такой случайный вредитель. Я уже не говорю про разбросанную около мусорной корзины туалетную бумагу. И избавляю читателя от описания в красках всего того, что во всем цивилизованном мире убирается ёршиком... 
Не так давно в одном из сибирских СМИ были опубликованы воспоминания майора американской армии Мартина Манхофа, работавшего в XX веке в СССР в качестве помощника военного атташе, и его супруги Джен. Согласно публикации, в 1953 году чета Манхофов совершила небольшое путешествие по Хакасии и Красноярскому краю. Про туалеты в местных гостиницах супруга Манхофа вспоминала так: «… Приходилось зажимать нос. Я отказывалась дышать из чистого упрямства. Утром, когда уборщица наводила хоть какой-то порядок, было ещё терпимо. Но к вечеру, учитывая, что туалетом пользовались не только постояльцы гостиницы, вокруг дыры было практически невозможно найти чистого места, чтобы поставить ногу». 
Больше шестидесяти лет прошло с тех пор, как жена Манхофа побывала в русских общественных туалетах. Много ли изменилось?.. И какова цена крикам о духовности, о патриотизме, о поиске уникальной национальной идеи, которыми переполнен наш «ящик», из уст тех, кто не навел порядок в туалете своего собственного (нашего с вами) дома?! 
Мы порой так дерем глотку о высоком, что забываем об элементарном. Забываем о нерешенных вопросах культуры общественного бытия. 
Не знаю, как сейчас, но еще год-два назад в том самом аэропорту, в том самом туалете, который я только что описывала, не было унитазов в прямом смысле этого слова. То есть были, конечно, но отнюдь не самые цивилизованные. Уже не дырка в земле, слава богу, как во времена путешествия Манхофов по России, но дырка в плите бетонного пола (плетется-ковыляется, спотыкаясь о наши нравы, модернизация). 
Скажу откровенно: я едва ли когда-то испытывала большую неловкость, чем когда начала писать этот текст. Во-первых, потому что писать о прекрасном и о высоком, не скрою, куда приятнее, чем о туалетах, экскрементах и унитазах. Во-вторых, писать о столь очевидном и въевшемся в повседневность трудно уже потому, что глаз настолько к этому привык и настолько замылился, что проблема перестает быть проблемой, и – что страшно – воспринимается нормой. 
Помню, лет десять назад, еще в бытность своего студенчества, я проходила журналистскую практику в редакции маленькой городской газеты. Не найдя по неопытности более оригинальной темы, решила написать статью об очевидном – о городском мусоре. 
– Ну что тебе этот мусор! – ответили в редакции. – Мусор и мусор. У нас грязь как была всегда, так и будет! Никуда мы от нее не денемся. Что толку об этом писать?! Сходи вон лучше в музей. Напиши заметку. Там, между прочим, впервые в нашем городе выставка художников-авангардистов. 
Мою статью о мусоре тогда не опубликовали, сочтя тему слишком банальной. Между тем кое-где считается, что именно с разговора о самом элементарном стоит начинать воспитание детей. Так, в Японии для детей младшего возраста сняли веселый мультфильм «Как пользоваться унитазом». Японцы не постеснялись назвать вещи своими именами и показать картинки со всеми очевидными подробностями, буквально на пальцах объясняя маленьким зрителям, как приводить унитаз в порядок. Мультфильм пользуется большой популярностью у молодых родителей. К слову, именно в Японии производят самые модернизированные в мире унитазы, в том числе – электронные, моющиеся автоматически. Не оттого ли, что у японцев не считается зазорным с малых лет приучить ребенка к низменному и элементарному? И не решение ли банальных вопросов – залог создания высоких технологий в будущем? 
Мы же хотим перескочить. Пропустить несколько ступенек, забыть про сотни-тысячи неискорененных мелочей и подняться сразу на самую высокую ступень. Мы хотим, не замечая бесконечную грязь в туалетах, миллионы бычков на тротуарах, открытую почву на газонах (в Европе она закрывается, чтобы избежать источников появления грязи) и прочее, прочее сформировать патриотизм, духовность, национальную идею. Так не лучше ли спуститься вниз и начать с мелочей?
 
 
ПРЕДЕЛЫ ТЕРПИМОСТИ
Мы крайне раздражительны в отношении вещей незначительных и крайне терпимы к тому, что заслуживает нетерпимости. На днях стала очевидцем двух весьма показательных историй. История первая случилась на рынке маленького российского городка. Очередь за фруктами. Передо мной – мужчина. Приобрел яблоки и мандарины. Выражая благодарность за проданный ему со скидкой товар, произнес: 
– Ой, спасибо! Я, если заметили, всегда только у вас беру. Раньше еще одна женщина торговала русская. К ней иногда заходил. А теперь только к вам! Ну их, нерусских этих. Раздражают. 
Дело в том, что на этом рынке все торговцы, за редким исключением, – киргизы. Сама я не раз покупала у них товар. Могут сделать скидку, могут честно сказать, что нектарин кислый и лучше его не брать, могут обмануть… Да кто как. Потому что честность или лживость, порядочность или ее отсутствие – всё это из области общечеловеческого, а не национального. 
Казалось бы, эта идея давно должна глубоко укорениться в нашей ментальности (для этого достаточно было лишь извлечь уроки, преподнесенные самой жизнью – жизнью человека, личности в мировой истории). Уроки эти, кстати, увековечены в искусстве в таком масштабе и с такой глубиной, что лишь самый ленивый и самый поверхностный ум может оказаться способным их не «выучить».
Примеров – ворох. Вспомню один. Детская книга Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль…». Экзаменуют девочек (отбор в гимназию). В классе свыше тридцати человек. Комиссия спрашивает у экзаменуемых простые вещи: чтение по слогам, разбор простого предложения… Делается перерыв. Всех уже опрошенных отпускают. Остается семь девочек. Экзамен продолжается, но спрашивают их уже не по общим требованиям, а по иным – более высоким. «Неэкзаменованных девочек вместе со мной всего семь человек. И все они – еврейки: Фейгель, Гуз, Айзенштейн и другие. Начинается экзамен, и я просто ушам не верю. То же чтение вслух, но не коротеньких рассказиков из хрестоматии, а больших, сложных литературных отрывков. Самые разнообразные вопросы по содержанию прочитанного. Разбор не только по частям предложения, но и по частям речи. И еще, и еще, и еще», – вкладывает автор книги чувство горечи в уста главной героини Саши Яновской. «…Я еще сама не могу понять ту печаль, ту горечь, к которой сегодня впервые прикоснулась моя душа», – говорит Саша. Героине трилогии в тот момент девять лет, и ей трудно понять такое неравное отношение в таких равных условиях. Время и место описываемых событий – конец девятнадцатого века, дореволюционная Россия. Столько воды утекло с тех пор, столько бед, причиной которых было в том числе и неравное отношение к равным людям, принес нам последующий двадцатый век. И вот в веке двадцать первом взрослый мужчина вслух на моих глазах и на глазах других посторонних выбрасывает так естественно: «Ну их, нерусских этих! Раздражают!» – как будто отхаркивает и сплевывает слюну.
Вторая история, о которой хочу рассказать, произошла в междугороднем автобусе. Из российского города N до российского города NN ехать примерно часа два. Пассажиры разместились. Автобус тронулся. Через несколько минут раздается громкий звонок. Звонит мобильный телефон одной из пассажирок. Она отвечает внушительным резким «Алло!» и завязывает с собеседником долгий разговор. Впрочем, разговор ли? Мат, крик, ор. «Ты чё?!», «Я тебе сказала, козлина, иди ребенка с садика забирай!» И т.д. И т.п. В автобусе – дети и их родители, старики, зрелые мужчины и женщины, молодежь. Все слышат женщину. Никто не останавливает. Не прерывает ее бессвязный мрачный словесный поток. Полчаса прошло. Агрессивные ноты в телефонном разговоре нарастают. Мат становится более злачным и частым. Смешки, ужимки, искренняя убежденность в собственной «крутизне». Прошел час и уступил смену второму. Пассажиры (человек двадцать – двадцать пять) внимают. Молчат. Приемлют. Женщине вполне комфортно. Окружающим – не знаю. Вида не подают. Она – чувствует себя в рамках допустимого, в границах нормы. Как, впрочем, в этих же границах нормы чувствовал себя покупатель яблок и мандаринов. 
Собственно, у меня после двух рассказанных историй только один щемящий душу вопрос. Почему нерусские торговцы, просто-напросто мирно выполняющие свою работу, раздражают, а бескультурье и агрессия, нарушение закона (мат в публичном месте как-никак) в одном пространстве с детьми и стариками остается в пределах терпимости?.. Прощенным. Оправданным. Проглоченным. 
Давно замечено: человеку меняться трудно. Самый сильный учитель, способный подвигнуть к изменениям, – большие потрясения. Только они переворачивают все с ног на голову, рушат застывшие с годами стереотипы, встряхивают душу как десятибалльные землетрясения и заставляют изменить угол зрения. Впрочем, некоторые, оказывается, остаются глухи даже к урокам этого великого учителя. Какова она, цена таких нравов? 
 
 
СКАЖИ-КА, ДЯДЯ, НЕУЖТО ДАРОМ?
Помню, в школе, в классе то ли в пятом, то ли в шестом, мы, по очереди выходя к доске, наизусть декламировали «Бородино». Нас было человек тридцать, и каждый – кто как мог – кто запинаясь, а кто и «с чувством, с толком, с расстановкой» – повторял вечное лермонтовское «Скажи-ка, дядя, ведь не даром?..». Уж не помню, был ли тот, кто произносил с чувством, и в самом деле пронизан каким-то чувством. Не знаю также, был ли им пронизан тот, кто запинался. Во всяком случае, я в этом глубоко сомневаюсь. Далеко от нас была та война и тот подвиг. Учитель относился к этой длинной дистанции между нами и бородинским сражением снисходительно. Он выслушивал отрывок за отрывком и ставил в журнал отметку. Высокую – тем, кто не запнулся. И пониже – тем, кто спотыкался и иногда забывал лермонтовские слова. Этого было достаточно, чтобы колонка в журнале с названием обязательной для средней школы лермонтовской поэмы была заполнена оценками. 
В девятом классе был уже другой учитель литературы и задание уже о другой войне. Мы должны были написать сочинение о подвиге и героизме наших предков в Великой Отечественной. Все написали. «Стандартно. Шаблонно. Ни одна работа не тронула. Ни эмоций, ни чувств», – высказался учитель литературы и, махнув рукой («ладно, по плану надо к новой теме переходить»), заполнил, кажется, четверками всю колонку в журнале примерно в тридцать клеточек длиной… Между этой войной и нами дистанция была уже не столь большая, но, видимо, уже и не столь маленькая, чтобы с нашей стороны – не почувствовать подвиг, а со стороны учителя – отнестись снисходительно к нашему нечувствованию. И мы двинулись дальше – осваивать московские тесты – прародители ЕГЭ, только-только заброшенные министерством в провинции. 
…Недавно, приехав в город, где прошло мое детство, я бродила по тому району, где находится моя школа. Неподалеку от нее на одном из жилых домов увидела плакат, размещенный, по всей видимости, ко Дню Победы. В военной форме милая девочка с добрыми глазами, георгиевская ленточка и надпись благодарных потомков «Мы помним! Мы гордимся!» Был конец октября. Это означало, что плакат висел здесь уже как минимум полгода. Место ему было отведено особое – прямо над… пивточкой. Во всей большущей России не нашлось плакату с георгиевской ленточкой места, кроме как над рекламой «Пивточка. Акция. Лучшие напитки от лучших производителей» и над лестницей, ведущей в питейное заведение. Ни над входом в спорткомплекс, ни над входом в музей, ни над входом в библиотеку… И девочка уже полгода смотрела своими добрыми глазами на посетителей. И туманно отражалась в их пьяных глазах… 
Мимо проходили озабоченные (каждый своим) люди. Было видно, что их давно не трогает неуместное соседство. Лишь одинокий, серый от приставшей пыли кондиционер, расположенный в небольшом промежутке между плакатами, не давал им слиться окончательно (так близко расположены они были). Люди проходили и проходили мимо. Я вглядывалась в их лица. Многие были моего возраста. Значит, примерно в одно время со мной они отчеканивали у школьной доски «Скажи-ка, дядя…» и писали сочинение о подвиге предков в Великой Отечественной войне. По автомобильной трассе напротив пивной неслись машины, автобусы, маршрутные такси, из окон которых отчетливо была видна девочка с георгиевской ленточкой над пивточкой. Сотни людей ежедневно проходили, проезжали, проносились… Мимо. 
«Все пучком, а у нас все пучком…» – доносилась из пивной пустая песня.
Может, и владелец этой точки когда-то отчеканивал «Скажи-ка, дядя…». Теперь он сам стал взрослым. Хочется спросить у него: «Скажи-ка, дядя, неужто даром?» Что он ответит? «Всё пучком!» Да и кто у него спросит?..
Нет числа факторам, которые рождают те или иные нравы. Один из них, безусловно, – снисходительное и равнодушное отношение. Когда мы прошли мимо девочки с георгиевской ленточкой? Сейчас? Или тогда, когда учителя и родители, вынужденные озабоченно куда-то торопиться, прошли мимо наших стандартных, шаблонных сочинений?.. Прямое морализаторство – штука глубоко препротивная. Но и отсутствие четкой моральной позиции, высказанной, обозначенной, имеет свои последствия. «Хорошо ли, когда творец, художник не выражает четкого отношения к своим героям?» – спросили в одном из интервью актера Сергея Юрского. «Как сказать… – ответил он. – Я думаю, что сейчас, когда уж слишком не высказываются и аморализм несут в искусство, зритель привыкает глотать этот аморализм». А когда, воспользуюсь словами актера, слишком не высказываются и привыкают глотать, нездоровые укореняются нравы. 
 
 
Часть вторая
ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ
 
УТЕРЯННЫЙ МАНДАРИН
Декабрь люблю нежно. Хоть и тоскую в нём нежною тоскою. Тоскую и ищу. Безнадежно ищу привкус той кислинки. От тех далеких – с каждым годом всё дальше – новогодних мандаринов.
Вы его помните? 
Тот мандарин. Тот самый. От которого кислинка такая, что глаза невольно жмурятся и в носу пощипывает, от которого – только начни чистить – запах даже в соседней комнате. Тот, который самый оранжевый. Режет глаз своею оранжевостью. Тот, что как солнце в мешочке с разноцветными конфетами (новогодний подарок бабушки). Самый вкусный мандарин, самый спелый. Который ждёт на ёлке, на столе рядом с горячим чаем и еще не остывшими, теплыми пирогами. А ты, запыхавшись, только-только вернулся домой с ледяной горки, волоча за собой санки. «Щёки-то красные!» Все видят твои щёки. А ты видишь тот мандарин, который… И когда ешь его, ничего, кроме него, не чувствуешь. 
Едва его очистил – и он тут же исчез. Незаметно закончился, пока ты прилип к экрану и как будто сам в Простоквашино. Возьмёшь тот мандарин, а он такой большой, что в руке и не помещается вовсе. Держишь его в маленькой ладони, смотришь туда, в телевизор. И твоя мама так сильно похожа на маму дяди Фёдора, словно это она сама в любимую деревню дошла на лыжах. И эти две мамы, твоя и его, вместе, как сговорившись, нежно поют: 
 
Кабы не было зимы 
В городах и сёлах,
Никогда б не знали мы
Этих дней весёлых.
 
Не кружила б малышня
Возле снежной бабы,
Не петляла бы лыжня,
Кабы, кабы, кабы...
 
И так хорошо тебе от их дружного кабы, так весело. И что это вообще за кабы такое? И требуешь, и ждёшь. «А что такое кабы?», «Просто слово?», «А скоро?», «А сколько ещё? Часов? Минут?», «А сколько секунд до нового года?», «А когда он придёт?», «А он настанет?»… И засыпаешь, кажется, тогда, когда твой дед смеётся над Ипполитом, который моется в душе, не сняв пальто. И кто такой этот Ипполит? И зачем он пошёл в душ в зимней шапке?.. Засыпаешь, а перед глазами он, тот мандарин…
Я тщетно пытаюсь найти его. Брожу растерянно мимо огромных ящиков с мандаринами, чуть ли не со всех концов света свезёнными сюда, на этот большой рынок. «Покупаем мандарины! Свежие мандарины! Красавица, мандарины к празднику!»
В каком ящике его искать? Среди марокканских? Среди турецких? Среди абхазских, наверное. Других, кажется, тогда ещё не завозили. 
– Те мандарины, что с зелёными листьями, абхазские?
– Нет! Это китайцы научились делать абхазские мандарины! 
– ??
– Шутка такая! Абхазских мало. В основном – Китай. Но у меня есть! Сейчас…
Достает из закромов ящик.
– Вот абхазские! А те – китайские! Почти и не отличишь на вид одни от других! 
– Я возьму.
– Так какие возьмёте?
– Все возьму. 
– ??
– Дайте всех. Из каждого ящика положите по килограмму, а лучше по два, по три…
И несёшь пакеты с марокканскими, с турецкими, с китайскими… Несешь в дом килограммы мандаринов в надежде обрести тот, от которого…  Руки липкие, а мыть не хочется. Мигающие лампочки на гирлянде – чудо, бенгальский огонь – волшебство, а салют в небе – неземной посланник. 
Я давно не могу найти его, тот мандарин. Чищу абхазский, чищу марокканский… Нет ни вкуса того, ни запаха, ни – что всего хуже – кислинки той нет. И, отчаявшись, пытаюсь найти хотя бы не тот, а другой. В котором, когда чистишь оранжевую кожуру и замечаешь под ней белые волокна, их тоже стараешься убрать, чтобы есть мандарин было приятнее. Который лежит в вазе вместе с другими фруктами. Протянул за ним руку – и вдруг передумал: возьму, пожалуй, яблоко. Тот, который просто оранжевый и от которого – как только его почистил – сразу моешь липкие руки. Знаешь четко, что до нового года еще два часа, что дед сейчас начнет смеяться над Ипполитом. Ясно, отчего актер Яковлев снова будет мыться в душе, не сняв пальто. И как только деду не надоело каждый год над ним смеяться?
Снова слышишь кабы, кабы… Надо же: а ведь когда-то думал, что твоя мама похожа на маму дяди Фёдора. Известно теперь, что кабы то же, что и если бы, потому, кстати, пишется слитно. Ты уже очень много знаешь. Но все-таки ещё веришь, что если написать на бумаге заветное желание, сделать из бумаги свёрток и поджечь его одновременно с боем курантов, то желание твоё сбудется. Сбудется, если свёрток успеет сгореть абсолютно весь, пока часы не пробьют двенадцать. И поджигаешь, и бумага горит, быстро полыхает, помогая тебе. И ждёшь с замиранием… Сбудется! Твое первое, тайное. Ему уже не поместиться в мешок Деда Мороза.
А теперь… 
Лежит на столе абхазский, марокканский, турецкий… Берёшь какой-нибудь, а он такой маленький. Держишь его в большой ладони. Смотришь на него и пытаешься ничего, кроме него, не чувствовать больше. И вот вроде бы уже получается, но нет. Тянут куда-то бесконечные кабы.
– Алло! С Новым годом! Как там дед? Смотрит Ипполита! Смеётся? Отлично! 
– С Новым годом, дед! Слышишь?! С Новым годом!
И как у деда ещё сил хватает смеяться над Ипполитом?! 
Где достать эти силы, когда сам уже готов мыться в душе, не снимая пальто?..
Жадно ешь мандарин, почти не деля на дольки. Кислинка! Эх, кислинка! Не знать бы никакой другой кислинки, кроме этой.
– Мама, алло! С Новым годом, мама! Да, хорошо! Конечно, всё хорошо!
Всё хорошо. Разве у меня может быть плохо, мама?..
Без пяти?! Как без пяти? Уже? Так быстро? И не ждёшь его теперь, подсчитывая минуты. Он сам, без твоих ожиданий, врывается стремительно. Едва успеваешь подумать: как незаметно опять пролетел предыдущий. 
Торопишься найти спички, чтобы поджечь бенгальский огонь, и он горит. Куранты бьют. И мысленно, без всякого свёртка, шепчешь себе что-то быстро. И как-то вдруг успеваешь сказать себе за считанные секунды самое главное, отбросив хоть на минуту (хоть на одну минуту) все накопившиеся и для чего-то, видимо, нужные кабы, кабы, кабы. 
 
 
 
ГОДЫ СКВОЗЬ ГОДЫ
…молодой человек посмотрел на старика,
который показался ему уж очень престарелым. 
А старик посмотрел на молодого человека, 
который показался ему уж очень юным
Рэй Брэдбери. Сумеречные лужайки
 
Я вошла в городской автобус и села к окну. Ехать предстояло минут сорок. Чтобы скоротать время, я достала книгу с рассказами Рэя Брэдбери и стала читать. Около меня пустовало место. Пару остановок спустя это место занял старик. Присев и повернув голову в мою сторону, он уточнил: 
- До пятой поликлиники доеду?
- Да, - ответила я. 
Старик посмотрел на меня внимательно, прищуриваясь, потом перевел взгляд на книгу, потом опять на меня, и, видимо, желая найти повод заговорить, улыбнувшись, спросил:
- В школу ходите? В школе учитесь, да?
- Нет, я работаю… - несколько смутившись, сказала я. 
...Школа была давно позади. Был позади и университет. Я уже работала больше шести лет и неизбежно приближалась к своему тридцатилетнему возрасту. Старик ошибся лет, этак, на пятнадцать. Это вызвало у меня воспоминания о давнем. Когда я была первоклассницей, у нас в школе работал физрук. Он был худощавый, большеглазый, с глубокими выраженными морщинами на лбу. Строгий и требовательный. За это мы, первоклассники, его побаивались. Вероятно, этот трепет перед физкультурой и глубокие морщины на лбу физрука заставляли нас думать, что физруку уже девяносто. Мы были в этом твердо убеждены. «Быстрее строимся! Физрук идет! Девяностолетний!» - шептали мы друг другу, когда он входил в спортивный зал. 
Недавно в городе своего детства я встретила физрука. Он мало изменился. Все такой же худощавый, спортивный, правда, морщины на лбу стали еще глубже. В школе он уже не работает. Ему – за семьдесят. Когда я была первоклассницей, было ему за пятьдесят. (Дай бог, что когда-то будет и девяносто).
…Молодость смотрит на старость издалека и видит ее смутно, едва различимо, как одинокого девяностолетнего старика, который стоит далеко-далеко.  Так далеко, что не доберешься до него никогда. Молодость смотрит, не зная истинного возраста старости, не зная ей цену. Так и старость видит молодость смутно, нечетко, не различая ее истинного возраста, зная лишь только ее истинную цену.
 
 
НЕ ВПИСАЛАСЬ 
Всю неделю какие-то нелепости. 
Нелепости, которые окончательно убедили меня в том, что я не вписалась. 
Вот, например, вчера. Из моей сумки на ноги ни в чем неповинных людей полилась вода. 
Дело было так. 
Едва только войдя в автобус, я обнаружила, что дно моей спортивной сумки насквозь мокрое и из нее крупными каплями течет вода. Вода капала на строгие туфли серьезного на вид мужчины.
Внутри отчаянно екнуло: я забыла закрутить крышку на бутылке с водой. Пытаясь исправить оплошность, поспешно открыла сумку и обнаружила, что почти вся вода разлилась по дну и, не найдя другого выхода, текла сквозь тряпочное дно, вниз. Автобус уже тронулся.
Я плотно закрыла полупустую бутылку. Быстро протиснулась в угол автобуса – подальше от людей (какому пассажиру захочется безвинно страдать от устроенного кем-то потопа?). 
И – еще раз убедилась, что абсолютно не вписалась.
Еще раз, потому что была и другая чреда случаев. 
Однажды я стояла в небольшой очереди в летнем кафе, чтобы расплатиться с кассиром за чашку капучино. Стояла в привычном своем летнем виде. И тут, постукивая высокими шпильками, к очереди скорым шагом подошла молодая женщина.
 – Девочка, пропусти без очереди, пожалуйста! У меня без сдачи. Я кофе с собой возьму и побегу…
– Да, пожалуйста… – с легкостью отвечаю. И вдруг легкость проходит. Внимательно оглядываю ее снизу вверх от шпилек (сантиметров в пятнадцать) до макушки, едва ли не вставая на цыпочки, чтобы осмотреть даму во весь рост. Деловая такая она, занятая… А потом неуверенно смотрю на свои кеды в цветочек, на футболку, на эти короткие шорты, на сумку через плечо…
«Девочка, пропусти без очереди…» Ничего, казалось бы, особенного. Просто дама, кажется, на пару лет моложе. А мне, честно скажу, уже за тридцать... Мне уже тридцать два, чтобы быть окончательно честной. 
Однозначно: я не вписалась. 
Не вписалась в собственные представления о возрасте. 
Вот вы представляли себе, какими вы в тридцать два будете? Нет, я не говорю о детском возрасте, когда всё, что за тридцать – это уже старое, невозможное или даже мертвое. Я – о подростковом возрасте, о юношеском, когда... Я тогда думала, что в тридцать вид буду иметь весьма солидный.  Такой, ну вот, как у этой дамы примерно…
Когда к тридцати дело только шло, но, наивно казалось, дойдет еще не скоро, мне представлялось, что тридцать – это что-то монументальное. 
Завершенное, незыблемое, окончательно сформированное. 
Словно доделанное до последней детали скульптором и выставленное на выставку как готовое произведение. Я думала, что тридцати сопутствуют все атрибуты стабильной жизни и все становится глубоко и неизбежно постоянным к такому-то возрасту. 
А тут эти кеды в цветочек, эти шорты, эта «девочка», эта вода, убегающая из сумки… Это всё я?..
 Однажды, кстати, у меня вот так кефир убежал из портфеля. Но то было в первом классе. А в тридцать, я полагала, ничего не проливается. Не убегает. Не меняется. Все уже устаканено. Держится стойко, идет по плану и выглядит как положено. Да, я думала, что в тридцать уже не шатает. Я полагала, что к тридцати человек набирает вес (и в прямом, и в переносном смысле). От этого веса походка его невольно замедляется. В тридцать, как казалось, у человека уже есть практически все, что ему нужно. И он уже такой… Доделанный. Совершенно окончательный.
Мои тридцать два катастрофически не вписались в мое былое о них представление. 
И дело не в том, что я не накопила нужных атрибутов. Есть почти все, что нужно, чтобы поставить галочку в придуманной социумом графе «все идет как надо». 
Но что атрибуты в сравнении с ощущениями? Что атрибуты в сравнении с чувствами, мыслями? С тем вдохом и выдохом, которыми ты вдыхаешь и выдыхаешь жизнь?..
…Маленькая чашка кофе стоит на столике. Летний ветер бережно играет с кофейной пенкой, свежей, как первый снег. Ветер ласково и нежно берет и уносит кофейный аромат куда-то туда, туда…
В тридцать тоже шатает.
Шатает даже при наличии атрибутов. 
В тридцать не устаканивается. 
Даже если есть атрибуты, не устаканивается. 
В тридцать ты и крепкий, как этот кофе. И эфемерный, как его воздушная молочная пенка.
Ни завершенности нет, ни монументальности. 
Нашел на что-то ответы? 
Смешно. 
То была лишь верхушка айсберга. Смешные, полупустые ответы. И ищешь другие. На вопросы, которые уже задавал себе раньше. 
Где вес твой? 
Смешные атрибуты, которые когда-то виделись весомыми. Разве придали они вес? 
В тридцать тоже многое…
Меняется. Трансформируется. Проходит. Приходит. 
И начинается сначала.
И иногда развязываются шнурки на кедах. 
…А вот и дама в кафе вернулась. 
– Ой, а я у вас кошелек забыла! Нашелся? Ой, спасибо! Совсем у меня сегодня ума нет!
Дама забрала кошелек. Присела за столик. Клеит, морщась, на ногу пластырь. Натерли туфли на шпильках. Цена видимой солидности. 
В тридцать свои мозоли и свои уроки. 
Походка еще быстрая, хоть и не столь торопливая. Потому что уже понимаешь, что успевать можно и не торопясь. 
Работу в тридцать тоже меняют. Меняют накатанную колею. Переоценивают атрибуты. 
…Да, кстати, о мокрой сумке. Хорошо, что спортивная форма все-таки лежала в непромокаемом пакте. Положила на всякий случай. 
Допиваешь кофе и идешь. 
Идешь, все еще иногда пошатываясь в мыслях и чувствах, но пытаясь скрыть это от других. Разве солидно в тридцать метаться и продолжать поиск?..
А внутри все тверже и тверже. 
Не от завершенности и стабильности. А от рассыпавшегося и исчезнувшего где-то наглого бессмысленного хочу, укоренившегося надо и нарастающего должен. 
Ах, да. И, конечно, – от осознания возможности всякого случая. 
 
 
 
Часть третья
БЕГЛЫЕ МЫСЛИ
 
 
ОКУРОК
 Если бы каждый человек
 сделал всё, что он может, 
на своём клочке земли, 
как прекрасна была бы наша земля 
Чехов А.П. 
 
Около моих ног упал окурок. Я шла по тротуару рядом с многоэтажным домом. Кто-то выбросил окурок из окна. Вероятно, этот кто-то подумал, что там, внизу, всё – урна. Настолько большая, что бросишь – и не промахнешься. Между тем, смею заметить: под вашими окнами Россия. Большущая земля русская. Бросишь – и не промахнешься. И это не правительство, не президент, не партии делают из нее помойку в ту секунду, когда летит окурок. Это вы, сознательный наш гражданин, уделываете ее своим окурком. А потом сидите с сигареткой за кружечкой пива и жалуетесь на то, что в стране всё плохо. Жалуетесь, что порядка здесь нет, в очередной раз бросая окурок на Россию из вашего окна… 
 
 
 
НЕ НАЧАЛО ЛИ ПЕРЕМЕН?
- Кажется, кто-то крикнул!
- Да нет, вам послышалось. 
 
В городской автобус вваливается нетрезвый мужчина с полуторалитровой бутылкой пива. Пассажиры делают вид, что не обратили внимание. Мужчина начинает вести себя буйно: 
– Эй, вы! А за проезд-то все заплатили?! Или все зайцы, а?! Водитель, у тебя тут полный автобус зайцев!
Буйство персонализируется. Пассажирке с букетом цветов:
– Эй, дама с цветами! Заплатила ли ты, дама, за проезд своего букета, а?!
Дама молчит. Все молчат. Вдруг одна из пассажирок, молодая девушка:
  – Мужчина, прекратите здесь хамить! Это вы должны ответить: вы штраф за пиво заплатили? Вы мало того, что закон безнаказанно нарушаете: в общественном транспорте пиво распиваете, так еще и хамите здесь!
Мужчина:
 – Не понял! Чьи это права я здесь нарушаю?! Ваши? 
Затем, кивая в сторону испуганной старушки:
 – Или, может, твои, бабуля, а?! 
Девушка:
  – Мои права вы нарушаете. Мои. Я в положении. Мне неприятно ваш перегар нюхать. Есть закон. Он на моей стороне. Выходите!
Мужчина:
– Выходить? Мне выходить?! Вот кто еще скажет, что мне выходить?! Никто! Большинство, значит, на моей стороне. 
Пассажиры молчат. Мужчина – пожилой женщине с тяжелыми котомками:
 – Вот скажи, мать, тебе неприятно со мной рядом ехать, а?
Она в ответ:
– Мы уж ко всему привыкли. Мне что пахнет, что не пахнет. Это молодежь чувствительная, а мы привыкли. Мы всё снесем. 
И вышла на остановке, неся, надрываясь, тяжелые сумки.
Мужчина остался в автобусе. Пассажиры молчали. 
Эх, сколько раз звучал в России молодой голос гражданского общества. И сколько раз он заглушался хриплым уставшим голосом привычки или гробовым молчанием большинства. Не спасает этот голос ни молодость, ни особое положение. 
 
 
 
ЧУЖИЕ ОШИБКИ
 
- Дайте мне лупу! Я должен кое-что разглядеть!
- Что?..
- Чужую ошибку. 
 
Чужая ошибка заметнее своей. Для многих. Не раз убеждалась. Яркий такой случай наблюдала не так давно на групповом занятии по йоге. Занятие шло ровненько, как обычно. Дошло дело до шавасаны – позы расслабления. Лежим мы, значит, в этом «сумеречном состоянии» – как принято называть его в йоге. Спокойная индийская музыка, умиротворяющий голос тренера: «расслабляются мышцы ваших рук, ног, мышцы лица…» И вдруг – резкий громкий хлопок дверью. Кто-то из пришедших на следующую тренировку решил проверить, не закончилось ли у нас занятие, заглянул в зал, убедился, что не закончилось, а дверь придержать не догадался. Вот она и хлопнула со всей силой, не подозревая, что кто-то в этот момент ищет умиротворения и гармонии с собой. 
Всякое бывает. Немного помешали. Что ж поделаешь?.. Однако одна дама решила, что с этим непременно нужно что-то сделать. Она стала выяснять: 
- Это вы? Вы хлопнули дверью?! Не вы?! Тогда, значит, вы?! Зачем вы заглядываете в зал, когда занятие идет?! Сколько раз вам говорили?! Какой кошмар! Вы меня напугали! Я так вздрогнула, что у меня мышцу потянуло и руку свело! Тренер видела, что это вы хлопнули, а вы отпираетесь! Это же надо так! Она хлопнула! Видели, что это она! А признать – не признает! 
Дама не унималась. Тренеру:
- Сделайте, пожалуйста, замечание той женщине, что хлопнула дверью! Надо закрывать дверь в зале на ключ, чтобы не беспокоили!
Администратору:
- Сделайте что-нибудь, чтобы женщины из той группы не лезли в зал и не хлопали дверьми!..
Так дама после смиренной позы «собака мордой вниз» и стойкой «позы голубя» продолжала бороться с секундным посягательством на ее безмятежность, не замечая, как уже полчаса лишает безмятежности саму себя… 
Посмотреть на объект со стороны – оно ведь куда проще. Можно подойти поближе, заглянуть с одного бока, потом с другого, можно надеть очки в конце концов. Или вообще схватить объект, притянуть к себе поближе и – «О, я так и знал! У вас здесь прыщ! Ай-ай-ай! А хотели скрыть!» Своя ошибка – дело другое. Не изобрели еще очки, улучшающие внутреннее зрение. 
Довелось мне как-то бывать в городе N на научной конференции, посвященной медиа. Одна из студенток подготовила хороший доклад. Тема актуальная, поднятые вопросы сложны. Но – неопытность (споткнулась  на простом – перепутала пару понятий). Председатель секции не простил. Итог – резкая критика ошибки и вердикт: «Не может работа, содержащая ошибку, войти в тройку лучших. Работа, где есть ошибка, не может быть четко структурирована». И выглядел бы вердикт верно, если бы не был столь смешон в контексте одного обстоятельства. Сам председатель был создателем одной медиапрограммы, которая регулярно выходила в эфир. Программа эта была вполне себе четко структурирована, без видимых внешних недочетов. Но вот ошибки в ней регулярно были – искажались факты. Подмена понятий. PR под видом новостей. Популярный жанр, всем давно известный. Но авторская программа, несмотря на это, была в рейтинге одной из лучших.  Впрочем, то ведь председатель и задача его – председательствовать… 
Увидеть свою ошибку? Постойте, это куда я должен посмотреть? Заглянуть с одного бока? Шею больно. С другого? Еще больнее. Да и чего это я тут вращаюсь вокруг самого себя, как идиот, когда вокруг столько интересного! Чужие ошибки, например. 
 
 
СИЛА СМЫСЛА
Смысл удваивает силу. Смысл существования. Бессмыслие обессиливает. Моей бабушке недалеко до восьмидесяти. Старость, штука беспощадная, взяла и у нее своё. Замедленная походка… Трость – спасительная опора. Морщинистые, временами трясущиеся руки, по инерции сохранившие ловкость в исполнении главных бытовых дел. Эти руки уже давно сами помнят, как готовить обед. Сколько раз они это делали! Глубокие, печальные глаза. Ясно, отчего печальные: «Трость, пустая глупая деревяшка! Зачем ты стала опорой?» Милая слабая старушка. И… сверхчеловек. Есть место, где она становится им. Это её сад-огород. Еле передвигается в маленькой городской квартирке, а на своих шести сотках, как будто взяв у земли силы, копает, садит, удобряет… Жарко, пот льется, устала – некогда присесть. «Да когда ж ты успокоишься? Зачем тебе всё это?» - в сотый раз слышит один и тот же вопрос. «Ну а что делать-то? Не бросишь же землю! Смысл ведь в этом! Урожай вырастить – и другим помочь. Вот смысл». 
Смысл делает человека сверхчеловеком. Он заставляет горы свернуть. Заставляет отдать себя делу всего, без остатка. Индивидуальный, глубинный смысл. 
Есть ли он у вас, такой смысл?.. 
 
 
О ЗАБЫТОМ ЧАЙНИКЕ
Бывает, включишь чайник и, пока ждешь, когда закипит, уходишь заниматься другими делами. Потом вспоминаешь, что чай хотел попить, возвращаешься на кухню, а вода в чайнике холодная. Эх, думал, что включил, а включить-то забыл! А если не про чай, а вообще… Ждешь результата, будучи уверенным, что всё сделал правильно, а результата всё нет и нет. А потом спохватываешься и понимаешь, что не все рычаги, оказывается, включил. Если есть цель, лучше сначала проверить, все ли включены рычаги, а уж потом идти заниматься другими делами…  
 
 
ДЕД И ЛЕЙКА
Дед у меня – мировой человек. Трудоголик до мозга костей. «Надо значит надо!». Главное – дело для общего блага. Что до себя самого – это уж как-нибудь потом. 
Иллюзия советского времени. 
Устал не устал, болит не болит: надо землю копать – буду копать. 
Надо поливать: зачерпнул большой лейкой из бочки воды – пошел поливать. 
А тут я… 
Беру лейку, желая помочь. Только воды зачерпнула – слышу громкий недовольный голос деда:
- Эй, ты что делаешь?! Уйди отсюда! Поставь лейку на место и уйди!
- Это почему же?..
- Ты хилая! Вес-то у тебя какой?! Лейка и та весом больше будет! 
- Это почему это я хилая?!
- Хм… (Ухмыльнувшись). Да потому что у тебя этот, как его (вспоминая)… красный диплом! Или, как там ее, - диссертация! Все вы с этими вашими дипломами сейчас хилые! Уйди лучше и не мешай!
- Слушай, дед, вот ты ругаешься и не даешь помочь! Разве с молодости не помнишь известное: совместный труд-то объединяет!
- Объединяет?! Хм… (Снова недовольно ухмыльнувшись). Может, и объединяет. Кого угодно! (Резко). Хоть обезьян! Только не людей! (Уверенно). А людей – разъединяет… (Задумчиво). Как только общее дело сделать надо, так глянешь – нет уже никого, след простыл. Или смотришь: жили вместе, жили, трудились, а потом – раз и разошлись… Никого он, труд этот, не объединяет давно…
Разрушенная иллюзия советского времени.
 
ВЗГЛЯД В НЕБО 
Я, конечно, не князь Андрей. И не под Аустерлицем. Но на небо посматриваю.  И кажется мне, что облака пухлые и мягкие. Дотронешься до облака – и непременно что-то почувствуешь. Как будто сжимаешь вату, например. Детская фантазия. Отпечаток мультфильма про облака-белогривые лошадки. Добраться бы до облака и прокатиться на нем! Мечта ребёнка – начинающего человека. 
О том, что дотронешься до облака, а там и нет ничего – пустота… Нет, такой мысли не было и нет. Даже сейчас, когда знаешь: «облако – продукт конденсации водяного пара…» Много лет уже знаешь, что конденсация. Разве может быть что-либо достовернее и сильнее строго установленного факта? Но вот опять… Направишь взгляд в небо и, кажется, что дотронешься вон до того облака – и непременно что-то почувствуешь. Кто же из вас спасительнее: ты, наука, или ты, воображение?.. 
 
СУДЬБА 
Вот говорят: «У каждого своя судьба». Так оно, похоже, и есть. Когда же она начитается-то, своя судьба? В пятнадцать – это еще не судьба. Это: «Тебе еще рано!» В двадцать – двадцать пять тоже еще не судьба. Это: «Куда торопишься?! У тебя вся жизнь впереди!» Или: «Ты что творишь?! Всю судьбу себе поломаешь!» В тридцать, если что не так вдруг: «Не горюй! Не твоя это еще судьба была, значит!» И снова, кстати, что-то такое смягчающее про «всю жизнь впереди»… И вдруг – дело к шестидесяти (а то и раньше) – и уже: «Судьба у нее не сложилась» или, к счастью, случается, что «судьба сложилась» (не для всех она злодейка, кому-то и улыбается). А порой разом оборвется нить, и – с горечью: «Судьбы не избежишь, Он забирает лучших»…
Сначала ей еще рано, а потом вдруг она уже была. Сложилась или не сложилась. Как же предельно короток отрезок, отведенный на нее, – на судьбу эту. И как ее складывать – и не торопясь, и успевая?..