Обсуждение журнала «Огни Кузбасса» за 2009 год

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Литературная жизнь

Автор: Д. Хоботнев, С. Подгорнов, И. Ащеулова, В. Бокин, В. Плющев, Г. Карпова, О. Черкасова, М. Калинин

Просмотров: 5828

2010 год, Выпуск № 3

Ирина Ащеулова

г. Кемерово

Обзор прозы журнала «Огни Кузбасса» за 2009 год

Размышление 1 — Роман В. Переводчикова «Колдунья Азея» (№1-3 2009)

В прошедшем 2009 литературном году журнал «Огни Кузбасса» продолжил положительную динамику 2008 года и порадовал читателей многообразием прозы, поэзии, публицистических и просветительских материалов. Но все же меня как читателя журнала всегда особо привлекал раздел прозы, где всегда находится много занимательного. Поэтому цель данных размышлений я вижу в попытке интерпретации некоторых прозаических произведений, на которые хотелось бы обратить внимание читающей аудитории.

Роман В. Переводчикова «Колдунья Азея» напечатан в 1-3 номерах журнала «Огни Кузбасса» за 2009 год. Безусловно, появление этого романа можно расценивать как большой прорыв провинциального литературного журнала. Для активно читающей публики не секрет, что не каждый столичный современный литературный журнал может похвастаться качественной прозой. Наряду с романом С. Павлова «На изломах сибирского тракта», вышедшего в 2008 году отдельной книгой и впервые напечатанного в том же журнале, «Колдунья Азея» воспринимается как заметное явление в современной региональной литературе. Чем же интересен роман? Попробуем разобраться. Обратимся к его поэтике: композиции, сюжету, персонажам, мотивам.

На мой взгляд, основное художественное достоинство романа заключается в его полифоничности, многоголосии, множественность голосов персонажей, множественность точек зрения формируют образ насыщенной, многослойной реальности, что отражается и на занимательности повествования (истории о нескольких поколениях колдуний) и на его философичности. Роман начинается с устойчивого в мировой и русской литературе мотива «найденной рукописи», совершенно случайно к рассказчику попадает холщовый мешок с бумагами, которые ему непонятны и ненужны. Из сопроводительной записки рассказчик узнает, что найдены эти бумаги в неком «схроне», все тексты написаны через букву ять, значение их темно. Только после выхода на пенсию рассказчик заинтересовался этими бумагами, что-то в дополнение к ним ему поведали другие люди, в частности его двоюродная сестра Антонина. И оказывается, что рассказчик принадлежит к древнейшему роду шаманов и магинь, мудрость которого зародилась ещё при Чингисхане и в современности утеряна. Так из случайно найденных рукописей появляется легенда о древней магине матери Летаве, родоначальнице клана магинь-птиц. Эта сюжетная линия в романе разветвляется на несколько временных периодов. Во-первых, далекие времена Чингисхана (хана Тэмучжина), связанные с детством, юностью и посвящением в тайны магии Цзэмулы-Летавы — родоначальницы клана магинь; во-вторых, это вторая половина XIXвека, Даурия, граница с Китаем и Моноголией, жизнь магини Трифелы-птицы; в-третьих, первая половина ХХ века, примерно до 1960-х годов, история жизни последней из рода — Азеи-птицы. С двумя последними колдуньями из рода Летавы связаны судьбы остальных персонажей, а с восприятием тайн магии, колдовства и шаманства связан метатекстовый философский план повествования, авторский план.

Собственно художественное время повествования романа связано с настоящим и прошлым колдуньи Азеи. Посылка для начала повествования связана с её пребыванием в настоящем под следствием по обвинению в незаконном врачевании, жертвой которого становится ребенок. В реальном настоящем времени развертывается сюжет об аресте Азеи, следствии и обвинении её в непреднамеренном убийстве, здесь следователь Андрей Венцов пытается понять сложный тайный мир магии и шаманства. Андрей предпринимает несколько попыток оправдания колдуньи, для чего изучает архивы библиотек, старые книги по магии, встречается со свидетелями «чудес», сотворенных Азеей и сам становится свидетелем такого чудесного излечения. В этом понимании кроется и будущее оправдание Азеи на суде.

С другой стороны, сидя в тюрьме, имея огромное количество свободного времени, Азея вспоминает свою жизнь, многочисленных людей, встретившихся на её пути, моменты своего торжества и поражения. Воспоминания становятся и оправданием деятельности Азеи, и собственным приговором себе. В этих воспоминаниях очень много сказочного, фантастического, мифологического. Память Азеи уходит в различные миры, времена и пространства, память рождает в повествовании миф-легенду о роде магинь-целительниц и их знании. Сказочное прошлое связано с прошлым самой Азеи, историей её обучения колдовству, превращение в птицу, образом Трифелы — тетушки, наставницы Азеи.

Думается, что сказочность, фантастика, условность повествования становятся важнейшей чертой поэтики романа, что позволяет вписать роман в определенную тенденцию современной русской литературы. Так, исследователь современной литературы из Минска Г. Л. Нефагина обозначает прозу, где допускаются различного рода условность, фантастика, сказочность, мифичность, — условно-метафорической прозой. Непременным условием реализации поэтики условно-метафорической прозы является воплощение философской идеи, изображение надындивидуального или внеиндивидуального, всеобщего, общечеловеческого, поэтому писатели этого направления активно используют сказочные, мифопоэтические и фантастические мотивы и образы. Все эти черты мы наблюдаем в романе В. Переводчикова.

Фантастичность отдельных глав романа, например «Под крылами птицы деревяной», «Цзэмула-Летава», «Магический сосуд», «Выстрел в птицу» открывает различные аспекты добывания и бытования магических навыков и знаний в роду магинь. Фантастичность как прием в романе позволяет смещать время повествования, соединять далекие времена и персонажей, «играть» с временными пластами. На первый взгляд непонятные слова, действия и заклинания магинь оказываются наукой, основанной на мудрости многих веков и знаний тибетских, индийских, монгольских и китайских шаманов, целителей, знахарей. Это знание для избранных, знание, которое дается в процессе многочисленных испытаний, лишений, даже жертв. Так, чтобы сделать из Азеи свою приемницу, Трифела «очаровывает» отца Азеи, убившего её мать, как бы приносит их в жертву будущему посвящению девочки, и сама Азея, чтобы стать настоящей магиней, должна принести свою любовь, надежды на семью, на детей в жертву знанию. Одна из самых интересных глав в романе посвящена инициации маленькой Азеи в глубины магического знания, когда она учится понимать лес, зверей, травы, учится «летать».

В результате посвящения Азея должна понять одну простую и важную истину, что все усилия магинь, все знания веков, все рукописи, находящиеся в «схроне» нужны для помощи людям и предназначение любой из колдуний — помогать страждущим, больным, заблудшим, всем, кто нуждается в помощи, не беря и не требуя при этом плату, только если сами дадут и отблагодарят. Поэтому «хроника» магической, знахарской деятельности Азеи предстает и как случаи избавления от смерти, когда Азея бросает вызов судьбе, «потусторонности», предопределенности человеческой жизни, и как бытовые анекдоты, когда с помощью Азеи покрывается чей-то грех или проступок. В её восприятии одинаково важно спасти старателя Ограна от смерти, или дать возможность Федосею и Лиде Паниным иметь детей, но и скрыть незаконного ребенка Пульхерии Гвоздевой, приворожить к непутевой Дуньке Тишку, значит, помочь и как-то обмануть злой умысел судьбы. Поэтому не видит Азея преступления в смерти ребенка, которого она взялась лечить, наоборот, она дает шанс неизлечимо больному ребенку стать на ноги, в который раз обмануть смерть. Единственным упреком себе она ставит появление Вити на свет и собственное неумение рассчитать нужную дозу снадобья. Из жизненной философии Азеи вырастает в романе размышления автора о смысле человеческой жизни, о смысле знания, данного человеку. В беседе с адвокатом, которого назначают для защиты Азеи, Азея Елизаровна буквально излагает «программу» жизни человека.

Во-первых, человек должен думать о добре, делать добро, служить добру, вне зависимости от благодарности: «Чем больше я делаю добра, тем больше мне Бог его и посылает» («Огни Кузбасса» №3, с. 92). Не случайно Трифела-птица, наставляя Азею, вспоминает четыре истины Будды, по одной из которых нужно сделать праведными свои поступки, мысли, быт, намерения, речь.

Во-вторых, зло обязательно нужно наказывать, часто жестоко карать смертью, что сделала Азея с теми, кто пытался её убить.

В-третьих, нужно отдать свое знание единственному, созданному для него человеку, который понесет его дальше и дальше будет творить добро. Драма Азеи, а вместе с ней и всего непознанного, скрытого, состоит в том, что современному рациональному миру не нужно сверхзнание, нет посвященного, нет избранного, чудо магии оказывается невостребованным, и таинственная Азея-птица в конце романа уходит или улетает в неизвестность, в небытие, забирая с собой все тайны. Человек оказывается не совершенен, его поступки часто лишены смысла, но человек достоин счастья, уходя, Азея-птица желает счастья всем оставшимся и, прежде всего, Венцову, своему следователю, почти приблизившемуся к разгадке её тайны. Не случайно роман заканчивается обретением дома, семьи, любимой женщины, ребенка — всего того, что составляет смысл человеческой жизни.

Размышление 2 — Повесть и рассказ

Начну с повестей. Прошедший 2009 литературный год был богат на публикацию эпических произведений. В. Мазаев «Год восемьдесят шестой» (№ 3), А. Ябров «Ломбард или древние одежды » (№ 3), В. Коняев «Скатилось солнце во слезе. Шахтёрская повесть» (№ 5), В. Арнаутов «Мелодия текущего тока» (№ 6). Сразу же отмечу, что вещи эти существенно разнятся между собой и по стилю, и по динамике повествования, и по художественным приемам, объединяет их только жанр повести. Поэтому говорить о поэтике этих повестей следует именно с позиции различных художественных приемов. Однако, повести Коняева и Арнаутова похожи использованием приема ретроспективного воспоминания — когда герои, оказавшись в сложной, пограничной ситуации (угроза жизни и здоровью), возвращаются в далекое или недалекое прошлое.

Пашка в повести Коняева вспоминает практически всю свою недолгую жизнь, находясь в завале; Серафим Петрович Каюмов из повести Арнаутова, испытав страшный сердечный приступ, нервный спазм, мысленно возвращается к причине болезни — ситуации, когда он заблудился в тайге. Думается, что авторы обращаются к ретроспекции с целью раскрыть характер персонажа или обратить внимание читателя на одну из отличительных черт характера, проявляющуюся в каких-то необычных ситуациях.

Предположим, что использование данного приема определяет и художественную стратегию писателей — активно реалистическую. И в одной, и в другой повести действие и сюжетные события связаны с реалиями быта и обыденной жизнью обыкновенного рабочего человека: молодого шахтера Павла и пожилого преподавателя, любителя рыбалки и грибной «охоты» Каюмова. В этом смысле повести познавательны для молодого неискушенного читателя — подробно описываются реалии шахтерского труда, вплоть до своеобразных, можно сказать, архаических методов воспитания шахтера (Петы), а также подробности жизни маленького шахтерского городка; в повести Арнаутова такой «познавательной областью» становится описание разнообразных рыбных мест и тайги. Собственно, этим повести и интересны, читатель имеет возможность с помощью художественного слова приобщиться к иным сферам реальности, о которых, он, может быть, и не подозревал. Безусловно, можно найти в тексте некоторые натяжки, стилистические огрехи, я, думаю, вряд ли в завале человек перепел бы все романсы на стихи русских классических поэтов, или пошел в тайгу без спичек, но это частности, которые не портят общей картины добротного, живого повествования.

Имя В. М. Мазаева само по себе уже знак качества и повесть «Год восемьдесят шестой» ещё раз это качество доказала. Даже то, что это «римейк» давней повести «Дамба», не умаляет её достоинств. Казалось бы, «производственная» тема давно исчерпала себя, для нынешних поколений 2000-х 1986 год — это давняя история и чем может быть интересен прорыв дамбы на одном из заводов. Но потому это и Мазаев, что описывая некое непримечательное событие, он берет читателя в плен повествования и держит его неотступно. Поэтому история о выбросе ядовитых отходов в реку вписывается в экологическую и некую общегуманистическую проблематику, но подается как лихо закрученный детектив, когда читатель сопереживает персонажам и до самой последней строчки гадает, обойдется или нет, погибнут люди или их спасут.

Примечательно, что ни город, ни завод, ни река не обозначены, в повести просто Река, Завод, Город, Дамба, но именно безымянность и одновременно универсальность топонимических объектов (в повести прописные буквы) отражают метафорический смысл повествования — ответственности каждого человека без рангов и различий за судьбы даже не природы, а общего потока бытия. Это доказывает трагический финал — смерть Трёхнутого, Андрея Наймушина, в одиночку изучавшего гидроотстойник и его содержимое, его жизнь, его знания оказываются никому не нужны и оценены в десять рублей. Насколько мне помнится, в более раннем варианте «Дамбы» не было сюжетной линии Трёхнутого и его любви к дочери Каржавина Зое, как не было и самой Зои.

Повесть заканчивалась достаточно оптимистичной картиной общей победы людей и природы над ядовитым потоком, будущая жизнь, зародившаяся в Вике, должна была знаменовать торжество над призраком экологической катастрофы. В данном варианте этого ощущения уже нет. От общей безхозяйственности, от непрофессионализма, от незнания, от вечного русского «авось» остается горький осадок невозможности изменения жизни к лучшему. Думается, что подобные переделки в структуре повествования отражают общий авторский пессимистический настрой по поводу уже не 86-го ХХ века, а сегодняшнего времени.

Прорыв Дамбы — это сегодняшнее медленное умирание и отечественной духовности, и села, и образования, и в какой-то мере промышленности. Секретарь горкома Каржавин не смог ответить ни на один вопрос дочери («Если сегодня верно одно, а завтра уже другое, — значит, нет ни истины, ни правды?»), в финале повести он находится в начале своего собственного личностного пути постижения реальности и людей, а мы оказываемся уже в финале им начатого пути, у той черты, где духовные и экологические проблемы вместе разрушают цельное бытие. Я думаю, что повесть В. Мазаева может служить отличным примером рождения из реалистического повествования философской, экзистенциальной проблематики.

Ещё одно произведение в ряду повестей, оговорюсь сразу, мне не понравилось. Речь идет о «Ломбарде, или Древних одеждах» Яброва. Но попробуем разобраться. Здесь достаточно сложное повествование, которое монтируется из достаточно реалистических и условных, фантастических сюжетов. Собственно реалистический сюжет связан с историей пожилого режиссера Олега Борисовича Зарчикова, он творчески угасает, практически забыт, завидует чужой славе, мечтает поставить «Чайку» Чехова и при этом чрезвычайно предприимчив — сдает помещения Дома творчества в аренду, а деньги кладет в свой карман.

Но в то же время Зарчиков имеет привычку раздваиваться, в его сознании живут Пелий и Эсон, ведущие между собой бесконечные беседы, которые Зарчиков записывает на диктофон. Точно также он записывает случайные разговоры, чужие монологи, реплики, из этих обрывков окружающей реальности он мечтает сделать радиоспектакль, сделать прорыв в современном искусстве и тем снова прославиться. Для меня, как читателя, осталось непонятным, причем тут Пелий и Эсон, это две ипостаси внутреннего «я» Зарчикова? По типу «Я» и мой «Враг», или палач и жертва, или счастливчик и завистник? В диалоге Пелия и Эсона идет речь о реалиях современной жизни, но тогда почему эти реалии передаются именно этими персонажами древнегреческого мифа, эта часть повести кажется чересчур претенциозной, не имеющей оснований в общей структуре повествования. Также «чересчур» воспринимается эпизод соблазнения студентки театрального училища, при этом стилистически выбивается явно авторский абзац обвинения развратников и греховодников. Финал повести остается непроясненным, что понял Зарчиков? Хаос, бардак, ломбард сегодняшней жизни, который, по его мнению, и должен стать главным событием будущего спектакля, и в этом смысле в какие бы одежды они не рядились, они остаются теми же.

Но тогда какое отношение к ломбарду имеет Чехов и монолог Нины из «Чайки», который произносит жена Зарчикова? Я могу предположить, что повесть Яброва в условной художественной манере обращается к проблемам культуры, искусства (можно выделить мотив зависти Сальери-Зарчикова к более удачливому собрату), художника, но на мой взгляд, эта проблематика осталась нереализованной из-за многочисленных попыток расцветить повествование постмодернистскими приемами потока сознания, перечня, разрыва, интертекста.

Обратимся к прочитанным рассказам. Малый эпический жанр представлен на страницах журнала широко и разнообразно. Мне бы хотелось выделить две тенденции в поэтике рассказа: с одной стороны, рассказы в реалистической манере повествующие о случае из жизни, тем самым отражающие многообразие реальности, и подтверждающие основную черту рассказа как жанра — изображение фрагмента, мгновения, кратковременного события в реальности, способного перевернуть жизнь человека. С другой стороны, рассказы, написанные в фантастической, условной манере, в которых происходят не совсем реальные события, но через прием условности рассказ обращается к глубинным душевным проблемам.

К первому типу рассказов я бы отнесла: «Фёдор Григорьевич, Деррик и др.» В. Крекова (№ 5), «Случай с Олей Густешовой» С. Луцкого (№ 5), «Штурман Серый» И. Тюниной (тот же номер), «Слива» М. Кривошеина, рассказы В. Попка, Г. Золотаиной, А. Ярощука (№ 6) и многие другие. В. Креков верен своей во многом мемуарной манере, рассказом-анекдотом я бы назвала «Случай с Олей Густешовой», очень симпатичный «детский» рассказ А. Ярощука «Дружок, или Лекарство от хандры», от которого, несмотря на печальный финал (смерть Дружка), остается очень светлое чувство победы жизни над смертью, какой-то правоты Дружка, что жить надо, поэтому появление Дружка 2 закономерно. Все эти рассказы по-своему интересны и занимательны, но мне хотелось бы остановиться на другой группе: отец С. Адодин «Иерусалим, Иерусалим…», А. Брюховецкий «Я пришла», г. Дырин «Ангел хранитель» (№ 6).

Эти рассказы объединяет некое сверхъестественное событие: встреча с Мессией, встреча со смертью, встреча с ангелом-хранителем. И все эти моменты направлены на обнажение человеческой души, на обнаружение нравственных механизмов для возможности называться человеком. Так, герой рассказа «Я пришла» в момент встречи со Смертью не только кается во всех совершенных грехах, но испытывает ни с чем не сравнимое наслаждение освобождения души от бренного тела с его повседневными тяжкими заботами и злобой (ненависть к кошкам), душа обретает бессмертие и в ожидании вечной радости или вечной печали обретает успокоение. А герой «Ангела-хранителя» счастливо избегает смерти и обещает поставить свечку в церкви во избавление от недуга, но за делами так и не делает обещанного. Казалось бы, человек ничему не научился, однако, он постоянно помнит о своем зароке, думает об ангеле, мысленно благодарит его, а в памяти уже заключается духовное перерождение человека.

И совершенно по-особому прочитывается рассказ «Иерусалим, Иерусалим...» Автор нашел очень интересный, обоснованный, необычный прием повествования о событиях Священной истории. Рассказ ведется от первого лица, и постепенно читатель понимает, что герой — разбойник, убийца, главарь шайки, орудующей в окрестностях Иерусалима во времена Христа. Это тот разбойник, что распинается вместе с Христом (справа от него), но после смерти ему Христом обещано Царствие Небесное (Евангелие от Луки, 23, 40-43). В Евангелии это маленький эпизодический персонаж, который никогда не привлекал внимания историков и писателей. Тем и интересен рассказ, автор пытается проникнуть в психологию этого человека и пусть в сослагательном наклонении, но ещё раз представить историю Христа с другой точки зрения.

Рассказ написан очень живо, может быть герой говорит и не совсем тем старым языком, но его слова звучат убедительно, его рассказ — это летопись убийств, грабежей, обманов, ему не знакомы угрызения совести, за деньги он готов убить любого. Потому и в праздничном Иерусалиме, отмечающем Пасху, он оказывается для того, чтобы поживиться в толпе народа. Но потому и захватывают описания его страданий на кресте, его раскаяние, что в момент надвигающейся смерти он искренен, он готов для обращения в веру, при собственных невыносимых страданиях он замечает мужество другого (Христа) и раскаивается со всей страстностью души.

Думается, что у этого фантастического повествования большой морализаторский, нравственный потенциал — каждому, пусть самому закоренелому преступнику, дано право покаяния, дано право оказаться «по правую руку». Поэтому в финале, в момент смерти и разбойника, и Христа, не чувствуется конца, смерти, наоборот, торжество воскресения, и не возникает и тени сомнения, что два новых «приятеля» не в раю, это та истина, что возникает в конце чтения.

В заключении своего обзора хотелось бы поблагодарить редакцию журнала «Огни Кузбасса» за титанический труд поиска и отбора материалов, за внимание к читателям; и пожелать журналу и его авторам дальнейших успехов. А читателям журнала — чтения «запоем».